Один в глубинах Земли

Издательство "Мир", Москва, 1966

Автор: Мишель Сифр

Содержание

Часть первая:
    Призвание;
    Цель;
    Идея;
    Подготовка к экспедиции;
    Экспедиция начинается;
    День "икс";
    Спуск в пропасть;
Часть вторая:
    Жизнь под землей;
    Дневник;
    Подъем на поверхность;
    Что же дальше?
Заключение

16 июля 1962 г. французский геолог и спелеолог Мишель Сифр, возглавлявший экспедицию на массив Маргуарейс, спустился в пропасть Скарассон на глубину 135 м. В полном одиночестве, в абсолютной темноте и холоде он провел на подземном леднике два месяца. Этот опасный эксперимент требовал от исследователя неимоверной стойкости, силы воли и отваги — ведь ему приходилось выносить не только холод, одиночество и сырость; в этом царстве вечной ночи ему постоянно грозила опасность быть раздавленным глыбами, срывавшимися со свода пещеры, упасть в расщелины подземного ледника, заблудиться в лабиринте гротов. Пещера была для Сифра своеобразной испытательной камерой, своего рода сурдокамерой, применяемой для подготовки космонавтов.

Мишель Сифр поставил смелый научный эксперимент и провел множество биологических и физиологических наблюдений, которые могут оказать неоценимую помощь в решении проблемы продолжительного пребывания человека под землей. Но книга Сифра "Один в глубинах Земли" имеет не только научный интерес — это дневник его приключений, это занимательный, полный истинно французского юмора рассказ. Редакция литературы по вопросам геологических наук

Редакция литературы по вопросам геологических наук.

За последние несколько лет были проведены многочисленные опыты по "выживанию" в самых необычных условиях: в пустыне Сахаре, на большой высоте в горах, в океане.

Цель всех этих опытов — определить минимальные условия, необходимые для жизни, и вселить мужество в людей, попавших в тяжелое положение, потому что отчаяние, как убеждал Ален Бомбар, является основной причиной высокой смертности во время различных катастроф. Не удивительно, что экспериментами такого рода интересуются и военные, и гражданские организации. Доброволец, вызвавшийся осуществить подобный опыт, должен быть превосходным наблюдателем и прекрасно знать среду, в которой будет проходить эксперимент. Ибо познания, которые он приобретет во время опыта по "выживанию", позволят ему в будущем успешно руководить экспедициями.

Мишель Сифр словно самой судьбой был предназначен для такого опыта. С 1954 года, еще будучи ребенком, он проводит более 150 подземных исследований, причем несколько весьма рискованных на глубине более 400 метров. С семнадцати лет он уже получает официальные научные поручения и участвует в спелеологических конгрессах. Однако его не увлекают чисто спортивные достижения. Все свое свободное время, а зачастую даже в ущерб занятиям, он пытается проникнуть в тайны строения Земли и выдвигает одну гипотезу за другой. Некоторые его предположения о формировании подземных пустот, безусловно, интересны и многообещающи.

Во время своих экспедиций Мишель Сифр исследует малоизвестный массив Маргуарейс, расположенный на

высоте более двух тысяч метров над уровнем моря близ франко-итальянской границы.

Здесь он обнаружил глубокую пропасть Скарассон, на дне которой сохранился — явление очень редкое! — подземный ледник.

Именно эта пропасть и подступы к ней привлекли пристальное внимание Мишеля Сифра. Он решил установить, сколько времени человек сможет прожить в холоде, сырости и мраке и, что не менее важно, какой режим и какое снаряжение будут в таких условиях наилучшими. Нельзя возглавлять экспедицию, если не знаешь, как добиться успеха с наименьшим риском для жизни ее участников. Мишеля Сифра привлекали не спортивные рекорды, потому что он прежде всего был ученым и стремился к тому, чтобы каждая экспедиция, завоевание каждой новой пропасти сопровождались научными открытиями и разрешали волнующие его проблемы. Всю свою юность он посвятил геологии. С десяти лет увлекался проблемами строения и формирования Земли, порой даже в ущерб своему общему развитию. Он часто убегал из лицея и сопровождал меня в походах по горам в очаровательных окрестностях Ниццы, чтобы изучать геологию этого района и помогать мне в сборе редких ископаемых. Сколько раз он взбирался на крутые склоны, которые для меня в моем возрасте были уже недосягаемы! Позднее я пригласил его на научно-исследовательское судно "Инженер Эли Монье" и мы вместе исследовали устья подводных рек близ Ниццы, нередко впадающих в море на глубине до двух тысяч метров.

Весь свой досуг Мишель Сифр отдает изучению трудов по геологии и спелеологии. Я никогда еще не встречал юношу, столь страстно увлеченного наукой! Он напоминает мне молодого Дарвина времен плавания на корабле "Бигль". Ни один из моих студентов не возбуждал во мне столько надежд, сколько Сифр. В нем сочетаются мужество, честолюбие, упорство и жизнерадостность. Он прирожденный геолог, и я надеюсь, он еще много сделает для развития нашей науки.

Действительный член Французской Академии профессор Жак Буркар.

Есть люди, которые познаются в испытаниях и для которых трудности служат трамплином. Именно таков Мишель Сифр.

На дневнике, сданном в Фонд призваний, Сифр написал: "Всегда дерзай!" Дерзать — вот главное свойство характера Сифра, человека, который способен удержаться над пропастью, вцепившись пальцами в скалу.

Вся Франция, более того, весь мир, затаив дыхание, следили за тем, что происходило на Маргуарейсе, где двадцатитрехлетний юноша боролся с холодом и мраком, страхом и одиночеством в подземной пещере.

Мужество, упорство и главным образом исключительная жизнеспособность помогли Мишелю Сифру вынести все испытания. Он сделал все, что было в его силах, и добился успеха.

Создавая в 1960 году Фонд призваний, я надеялся, что когда-нибудь один из наших энтузиастов совершит подвиг, которым будет гордиться Франция, подвиг, который сторицей вознаградит нас за все наши труды и сомнения.

Не прошло и двух лет, как Мишель Сифр оказался в числе первых семнадцати лауреатов Фонда призваний, совершивших немало открытий для нашей страны.

Мне думается, что в жизни каждого человека бывает момент, когда события принимают особенно острый характер.

Так случилось и с Мишелем Сифром в 1960 году. Ему предстоял выбор: либо остаться во Франции, чтобы прославить родину новыми открытиями, либо отправиться в США, где перед ним открывались широкие горизонты.

С одиннадцати лет Мишель был одержим страстью к геологии и спелеологии. Его наставником был профессор Жак Буркар. Однако живой, пытливый ум и смелый дух Сифра плохо приноравливались к учебной дисциплине.

У мальчика тысячи замыслов, за осуществление которых он с жаром принимается. В тринадцать лет Мишель — самый юный спелеолог Франции, на его счету более ста подземных исследований, около пятидесяти сообщений в Академии, научных обществах и на международных конгрессах. А когда ему исполнился двадцать один год, он вступает на тот путь, на котором наилучшим образом могут развернуться его дарования, столь рано проявившиеся.

Именно в этот момент он обратился к нам.

С тех пор все и началось. Защитив в Сорбонне дипломную работу по геологии, Мишель Сифр отправился на Цейлон, получив стипендию Фонда призваний в миллион старых франков. На Цейлоне Сифр с риском для жизни изучал тропические гроты; один, в гнетущем мраке, он лицом к лицу встретился со смертельными опасностями.

Возвратившись во Францию, летом 1961 года Мишель во главе партии спелеологов провел исследования на горном массиве Маргуарейс; там он открыл пропасть Скарассон, которая в дальнейшем стала называться "пропастью Сифра".

Все последующие месяцы всецело были заняты тщательной подготовкой опасного эксперимента. Опыт этот начат был Сифром 16 июля, а закончен 17 сентября 1962 года. Шестьдесят три дня Сифр пробыл под землей.

То, что совершил Мишель Сифр, не только выдающееся спортивное достижение — это прежде всего смелый научный эксперимент, это множество наблюдений, биологических и физиологических, которые позволяют представить себе условия длительного существования в подземной среде. Сифр изучал возможность жизни вне привычной наземной обстановки. Чтобы оценить эти возможности, надо знать, каковы пределы выносливости и сопротивляемости человеческого организма. Такого рода опыты имеют огромное значение для космической медицины.

Никогда не забуду слов, с которыми Мишель Сифр обратился ко мне, возвратившись из путешествия в бездну: "Это благодаря вам..."

Однако эти первые слова благодарности юного ученого, бесспорно, следует отнести в адрес Фонда призваний.

Читатели книги Сифра, написанной по материалам его дневника, дневника, который Мишель вел на дне пропасти, будут очарованы энергией, верой, непосредственностью, любовью к жизни, органически свойственными этому исследователю.

Можно ли остаться равнодушным к откровенному признанию, которое завершает его дневник: "Я не думал, что выйду оттуда живым".

Желаю всем читателям "заразиться" замечательным духом этой книги. В каждой ее строчке проявляется лицо автора, человека простой души и неотразимого обаяния. Он достиг успеха потому, что любимое призвание позволило ему мобилизовать все его физические силы, все его способности и дарования.

"Иметь призвание к какой-либо деятельности,— как точно определила Франсуаза Жиру,— значит быть способным отдавать ей всего себя, а не заниматься ею только для того, чтобы существовать. Служение своему призванию равно обретенной свободе".

История Мишеля Сифра — лучший пример "обретенной свободы", пример для всего молодого поколения нашей планеты.

Президент Фонда призваний Марсель Блёштейн-Бланше.

Мое увлечение подземными исследованиями и геологией началось с десятилетнего возраста, когда среди холмов за оградой лицея Парк Империал в Ницце я обнаружил подземный ход и увидел в глубине его окаменелые остатки морских организмов. После этого я с моим другом Марком Мишо облазил все пещеры и гроты Приморских и Нижних Альп, заново переживая волнение знаменитого их первооткрывателя Норбера Кастере, чьими книгами мы зачитывались до глубокой ночи.

Совершив несколько "научных открытий", я уже в детстве убедился, что в области подземных исследований для спелеологов остается еще немало "белых пятен". В пятнадцать лет судьба свела меня о человеком поистине замечательным, членом Академии, профессором Жаком Буркаром, под чьим влиянием мой интерес к геологической науке возрос еще больше, так что не случайно я целиком посвятил себя проблемам подземной геологии. И когда в 1961 году клуб Мартеля в Ницце и спелеологическое отделение Французского альпийского клуба доверили мне, несмотря на мои двадцать два года, руководство спелеологической экспедицией на Маргуарейс, я постарался придать этой экспедиции сугубо научный характер.

Рис. 1. Расположение массива Маргуарейс

Экспедиция была назначена на август, примерно через месяц после моего возвращения с Цейлона, где я в одиночку исследовал пещеры в глубине джунглей и тропических зарослей. Путешествие на Цейлон было моей самой пылкой мечтой, осуществить которую позволила мне стипендия Фонда призваний — стипендия в миллион старых франков, так неожиданно присужденная мне в один из самых трудных моментов моей жизни. Это путешествие в свою очередь стало залогом моих новых спелеологических достижений.

Известняковый массив Маргуарейс (2651 м) на Франко-итальянской границе

Рис. 2. Расположение пропасти Скарассон и базового лагеря на плато Амбруаз восточнее перевала Теида.

Этот известняковый массив в Средиземноморских Альпах известен французским спелеологам еще с 1951 года. Здесь были обнаружены, пожалуй, самые глубокие в мире пропасти, в частности подземная система Каракас-Пьяджиа-Белла глубиной 1100 метров, исследованная пока лишь до уровня 690 метров. Да и эта глубина была достигнута только после нескольких экспедиций, снаряжаемых сюда, как правило, в августе. Клуб Мартеля в Ницце, в котором я состою с 1952 года, пользуясь своим преимуществом перед другими спелеологическими клубами Франции, обычно каждое лето разбивает недели на две свой лагерь либо в цирке Пьяджиа-Белла, либо на плато Амбруаз, где есть маленький родничок (рис. 3).

Перед моей экспедицией стояли две основные задачи. Во-первых, необходимо было произвести окрашивание подземного ручья, обнаруженного на глубине 285 метров в пропасти Заблудившихся, окрещенной так потому, что ее случайно открыли два спелеолога, затерявшиеся в тумане в горах Маргуарейса, и, во-вторых, обследовать ранее найденные пропасти, в частности пропасть Скарассон. Эта пропасть, по всей вероятности, имела продолжение, о котором еще ничего не было известно. В самом деле, на существование здесь еще одного, более глубокого колодца указывали не только звуковое зондирование, но и мощный низвергающийся поток воздуха, который для нас, спелеологов, обычно служит неопровержимым доказательством существования под землей обширных полостей.

Существенную помощь в этой экспедиции оказали нам власти. В частности, Национальная служба гражданской обороны и префектура департамента Приморских Альп предоставили вертолет, пилотируемый капитаном Балле, а командир 6-й роты республиканской безопасности майор Риоле выделил нам отряд из пяти своих горных стрелков под командованием ефрейтора Лафлёра. Эту группу предстояло еще обучить основам спелеологии.

Рис. 3. Морфологический и гидрологический план массива Mapгуарейс, составленный Ивом Креашем. 1 - пропасть Пьяджиа-Белла; 2 - пропасть Шан-Нуар; 3- пропасть Каракас; 4-пропасть Гаше; 5—пропасть Заблудившихся; 6—пропасть Скарассон; 7-пропасть Навелла; 8— пещера Арма-дель-Лупо; 9—выход на поверхность реки Фоче. Прерывистой линией обозначены подземные потоки, обнаруженные методом окрашивания. Маленькие кружки показывают расположение фильтров для анализа воды по методу радиоактивного углерода.

Экспедиция закончилась с большим успехом. Впервые в мире в столь широких масштабах был применен новый способ обнаружения подземных вод, который позволил отыскать истоки одного из притоков реки По и оконтурить подземную речную сеть с разностью уровней 890 метров на протяжении 2800 километров.

За этой технической новинкой, которая имела большое значение для гидрологических исследований, последовало еще одно открытие, позволившее успешно осуществить нашу последнюю экспедицию.

Рис. 4. План и разрез подземной пропасти Скарассон с ископаемым ледником, составленные Ивом Креашем. Цифры со знаком минус-глубина от поверхности.

22 августа 1961 года группа в составе Ива Креаша, Абеля Шошона, Марка Мишо, Филиппа Энглендера, Жерара Каппа и горных стрелков Лафлёра и Кановы обнаружила в пропасти Скарассон огромные залежи льда на глубине от 104 до 131 метра. После беглого обследования я понял, что там, в глубине сорокаметрового колодца, настоящий подземный ледник, заваленный сверху хаотично нагроможденными глыбами, застывшими в шатком равновесии (рис. 4).

С северо-востока в основании склона осыпи обнажался вход в низкий и широкий грот с ледяным полом. На северной стороне грота ледяной пол повышался, образуя стену высотой два-три метра. Здесь можно было подробно изучать строение ледника. Он представлял собой как бы слоеный пирог, состоящий из множества горизонтальных слоев льда толщиной от двух до четырех сантиметров, отделенных друг от друга тончайшими прослойками глин или мелких обломков породы. В толще льда невооруженным глазом видны угловатые кристаллы различных размеров. Весь ледник рассечен "залеченной" трещиной.

Дальше вглубь этот ледяной массив, вначале гладкий и горизонтальный, постепенно становится все круче, а затем обрывается вертикально вниз на глубину до 15 метров. Если спуститься по откосу на веревочной лестнице, можно заметить во льду небольшие углубления и обломки породы, врезавшиеся в пласты льда, а в самом низу нагромождение камней и льда, перекрывающих вход в галерею.

По моему мнению, подземный ледник Скарассона - явление в своем роде уникальное. По сути дела, он не является следствием накопления в пропасти снега, который на глубине 115 метров образует только небольшую наледь, и не имеет ничего общего с ледниками, образующимися в хорошо вентилируемых галереях. Мне кажется, что пропасть Скарассон — это "глазок", через который можно наблюдать ледник, движущийся откуда-то издалека и, может быть, питаемый в истоках горными снегами через неведомые нам колодцы. Но каким образом этот лед сохраняется на такой большой глубине? Каков его действительный возраст? Что это — древний ледник времен последнего оледенения или новообразование? Как он образовался — из наслоений снега, превращенного давлением в лед, или в результате намерзания слоев воды? Подобных вопросов возникало множество, но я не мог на них ответить.

Мы были плохо снаряжены, холод и сырость пронизывали нас до костей и потому, несмотря на огромное желание раскрыть тайну ледника, мы не смогли на нем пробыть и часа. С большим сожалением возвратился я на поверхность, а перед моим мысленным взором все время стояла сказочная картина подземного ледяного царства.

Видно, уж таково призвание людей — бесконечно раздвигать границы уже изведанного. В наш век были покорены оба полюса и высочайшие вершины мира, подземные глубины и океанские пучины, а совсем недавно полет космонавта Гагарина открыл новую эру — эру проникновения человека в космос.

Таких успехов человек смог добиться только в результате постоянной тренировки своей физической и духовной выносливости и стремления дойти до никем еще не установленных пределов, которые целиком зависят от моральных качеств людей, совершающих то, что мы называем подвигом.

Человеческий организм легко приспосабливается к самым различным условиям: холоду, жаре, боли, одиночеству и другим столь же неблагоприятным факторам, и выносливость человека всегда оказывается намного выше, чем это предполагают. Так, доказано, что люди могут выносить температуру свыше +120° и ниже —55° по Цельсию, находиться в атмосфере разреженного воздуха или, наоборот, под давлением, во много раз превышающим нормальное. Одним словом, люди способны побеждать неблагоприятное влияние среды, сначала сопротивляясь, а затем приспосабливаясь к ней.

Совершенно очевидно, что способность человека приспосабливаться к самым различным условиям существования, даже совершенно отличным от наземных, неизменно возрастает. Это качество очень ценно, и его необходимо изучать, ибо в наш век покорения атома и производства чудовищных разрушительных средств человеку, может быть, придется искать убежища под землей, а развитие космонавтики уже ставит перед ним проблемы существования в аритмичной вневременной среде с постоянными физическими характеристиками.

Однако приспособляемость, а следовательно, и жизнеспособность, как мне кажется, во многом зависят от душевной настроенности человека, от его убежденности в необходимости такой приспособляемости. Его поведение всегда подчинено разуму и воле, и в этом отношении его психика не имеет ничего общего с психикой "подопытного кролика", который лишь пассивно реагирует на внешние раздражители.

Можно, не боясь преувеличений, сказать, что физические границы выносливости человека целиком зависят от моральных факторов. Это хорошо доказал доктор Ален Бомбар, изучая наиболее известные случаи выживания потерпевших кораблекрушения и заключенных. И, пожалуй, лучшим доказательством того явилось его одиночное путешествие через Атлантический океан¹. Я не говорю уже о восхождении на Аннапурну, покоренную скорее благодаря воле и упорству человека, нежели альпинистской технике.

Но хотя человек и может приспосабливаться к самым различным враждебным ему средам, он еще никогда не пытался жить в условиях постоянной температуры чуть ниже 0°, в пересыщенной влагой атмосфере, без малейшего доступа солнечного света, который считается необходимым для всех форм физиологического существования, без всякого общества и без каких бы то ни было контактов с земной поверхностью, то есть в среде с физическими константами, характерными для подземных пустот. Правда, на американской базе Райт-Пэттерсон в Огайо был однажды проведен опыт приспособляемости человека к одиночеству, темноте и абсолютной тишине, но он длился всего семь дней. Другие опыты не превышали по продолжительности пятнадцати суток.

Задуманный нами эксперимент с его научно-техническими исследованиями должен был углубить наши знания относительно возможности жизни в подземной среде. Мы стремились разрешить проблему защиты человека от сырости и холода, изучить его приспособляемость к этим условиям, в частности с точки зрения физиологической,

установить изменение порога различных видов чувствительности, скорость реакций, нервно-мышечную возбудимость и т. п. Разумеется, внешняя среда должна была прямо или косвенно повлиять на ход тех или иных жизненных процессов. Поэтому было необходимо изучить все изменения в характере обмена веществ, изменения ритма сердечной деятельности, кровяного давления и физиологических отправлений, исследовать влияние этой среды на функцию эндокринной и вегетативной нервной системы, а также нарушения метаболизма кальция, связанные с отсутствием ультрафиолетовых лучей.

Жизнь в полной темноте при свете очень слабой электрической лампочки должна была значительно повлиять на мое зрение, изменив пространственные или цветовые восприятия. Кроме того, общее утомление организма, по-видимому, всегда вызывает те или иные расстройства зрения. Этот вопрос требует скорейшего разрешения. В наш век бурного развития науки возникла необходимость изучить, сумеет ли человек приспособиться к совершенно иному образу жизни, к жизни в пещерах, откуда он в свое время вышел и где ему, может быть, суждено погибнуть.

Такова была моя первая цель, ради которой я задумал, организовал, подготовил и осуществил эксперимент, послуживший материалом для этой книги.

Однако главная цель моего добровольного заточения, которое многие расценивали всего лишь как экстравагантное пари или попытку установить какой-то рекорд, главное, что мной руководило,— это желание познать, уловить самое неуловимое и наименее познаваемое — время, это трагически необратимое, приближающее нас к смерти нечто, которое не дает человеку покоя с момента его появления на Земле.

Вот почему мне пришлось освоить методы чистой биологии и психофизиологии, чтобы проверить все количественные точные и неоспоримые данные о времени и его течении и попытаться определить, является ли время порождением нашего сознания или это объективная реальность, связанная с пространством. Вполне возможно, что для человека существует по крайней мере три вида времени: время субъективное, отмечаемое и воспринимаемое только нашим сознанием, время биологическое и, наконец, время объективное, отсчитываемое часами. Нет ли между

первым и вторым видом времени тесной связи? Не влияет ли в той или иной степени время, отмечаемое нашим мозгом, на физиологический ритм организма, и наоборот?

Но как подойти к проблеме Времени? Первое, что мне пришло в голову,— это полностью изолироваться от изменений окружающей нас внешней среды, то есть от тех факторов, которые обусловливают поведение человека с момента его рождения. Изолироваться так, чтобы можно было выявить основной механизм наших собственных "часов", наш физиологический ритм и частоту первичных элементарных процессов.

Решение этой проблемы чрезвычайно важно для космических полетов, ибо космонавт на искусственном спутнике неизбежно выпадает из суточного цикла — смены дня и ночи в течение двадцати четырех часов. Очень важно установить, сможет ли человек в изменившихся условиях сохранить прежний ритм, до сих пор определявший всю его жизнь,— бодрствование, сон, работу — или этот ритм нарушится?

Как поведет себя человек, лишенный привычных естественных ориентиров? Как он будет спать без механических или космических ориентиров времени? Так же, как на поверхности земли? Каков будет его сон и как он будет влиять на организм?

Сохранит ли человек в условиях абсолютной изоляции свой жизненный ритм с сутками в 24 часа? А может быть, его сутки удлинятся или укоротятся?

Многие думают, что биологическое время, кстати весьма отличное от объективного, является основой субъективного психологического времени. Но это всего лишь гипотеза, еще нуждающаяся в подтверждении и уточнении. Во всяком случае, пока еще нет данных, опровергающих возможность обратной зависимости. В самом деле, почему субъективное время (учитывая, конечно, влияние физических факторов) не может влиять на жизненные циклы, начиная от сравнительно медленных, таких, как суточные, и кончая более быстрыми, как, например, пульс и дыхание? Короче говоря, старение — это явление чисто физиологическое, как думают доктор Алексис Каррел и Леконт дю Ноуй, или следствие отмеченного сознанием психологически зафиксированного времени?

Таким образом, как мы убедились, наши исследования носили не только теоретический характер. Они могли найти непосредственное практическое применение, ибо космическая эра, когда человеку придется жить, подчиняясь своему собственному ритму, уже началась. Поэтому было совершенно необходимо досконально изучить физические и психические реакции на изменение привычных условий, чтобы в дальнейшем оградить человека от возможных опасностей.

Я пытался на практике количественно измерить и оценить эти реакции. Для этого мне пришлось прожить в кромешной тьме 1500 часов. Но я ни о чем не жалею, ибо даже самый маленький вклад, внесенный в сокровищницу знаний, дает высшее удовлетворение и приносит огромную радость.

Однако как зародилась во мне эта мысль? Что определило выбор среды — подземную пещеру? Почему я, геолог по призванию и образованию, вдруг решился на столь необычный эксперимент, который мог мне стоить здоровья и даже жизни и в то же время не имел к геологии почти никакого отношения — скорее уж к медицине?!

Я постараюсь ответить на все эти вопросы, но для этого мне придется вернуться в своих описаниях на несколько лет назад.

¹См. Ален Бомбар, За бортом по своей воле, изд-во "Мысль", М., 1965.

Экспедиция 1961 года на Маргуарейс, организованная сразу же после моего возвращения с Цейлона, вымотала меня окончательно. Тем не менее мне удалось составить отчет, который позволил уточнить все, что я знал о подземном леднике. Его возраст, происхождение и строение оставались неизвестными. Поэтому по совету моего учителя Жака Буркара я принялся за классические труды о ледниках. Через два месяца я одолел многие сугубо специальные работы, но все же не нашел практически никаких сведений о подземных ледниках, если не считать описаний скопления льда в гротах типа грота Кастере и естественных ледников, часто встречающихся в Альпах и Пиренеях. Но ни то ни другое нисколько не напоминало ледника в пропасти Скарассон, который образовался, по-видимому, в доисторическое время, то есть в предшествующую геологическую эпоху.

Чем больше узнавал я о ледниках, тем сильнее волновало меня это необычайное явление природы. Наконец у меня возникла мысль — во время следующей экспедиции разбить на подземном леднике лагерь на два-три дня. Впрочем, вскоре я понял, что для серьезного изучения ледника, пожалуй, понадобится не менее двух недель. И вот тогда-то передо мной встала проблема подземного существования.

Изучая подземные пещеры, мы остаемся под землей совсем недолго и лишь в исключительных случаях до двадцати-тридцати часов. Продолжительные исследования обычно очень тяжелы, и спелеологам приходится делать привалы, ставить палатки, где можно согреться и с "комфортом" отдохнуть. Прочитав в "Истории спелеологии" Феликса Тромба главу о пребывании человека под землей, я узнал, что до сих пор никто еще не разбивал в пещерах долговременных лагерей. Значит, мне предстояло все решать самому. Я стал изучать климат подземных пустот и сразу же обратил внимание на неизменность, постоянство этой среды с совершенно определенными, на мой взгляд, физическими константами: полным отсутствием солнечной радиации, то есть вечной ночью, постоянной стопроцентной влажностью и практически постоянной нулевой температурой.

Сотрудница профессора Буркара, инженер-картограф Жинетта Энар, совершенно случайно познакомила меня с некоторыми отчетами о полярных экспедициях Поля Эмиля Виктора. В них натолкнулся я на исследование утомляемости человека за полярным кругом, и мне стало ясно, что изменение климата оказывает огромное влияние на наш организм. Проблема жизни в пещерах предстала передо мной в новом свете, и я понял, какое она может иметь значение. Я сразу же подумал об атомных убежищах. В самом деле, люди в этих убежищах будут лишены солнечного света. А без солнца не образуется витамина D , необходимого для усвоения кальция. Недостаток же кальция вызывает рахит.

Итак, я с головой ушел в изучение медицины, чтобы приобрести хоть какие-то познания в этой новой для меня области. Но, увы, ни один из трудов по медицине даже не затрагивал вопроса о влиянии на человека климата подземелий. И у меня внезапно возникла мысль: я должен провести под землей не менее двух месяцев, чтобы климат пещер успел повлиять на мой организм. Одного месяца, думал я, для этого будет мало, и в то же время не мог отделаться от мысли, что не смогу так долго жить на подземном леднике, не выдержу сырости и холода подземелья. В прошлом году нас едва хватило на несколько часов! Пока мы карабкались по каменным и ледяным глыбам, руки у нас совершенно окоченели. Тем не менее эта мысль преследовала меня неотступно, и я уже не мог ее заглушить. Я, конечно, сознавал, что цели такого опыта намного превосходят мои собственные познания и что мне понадобится помощь врачей-специалистов, которые смогли бы сделать все необходимые биологические анализы.

Вдруг меня осенила еще одна идея: не брать с собой часов, чтобы в условиях вечной подземной ночи изучить, как будет теряться представление о времени. По опыту предыдущих экспедиций я знал, что время под землей бежит незаметно, и мне хотелось проверить, сохранится ли это ощущение, если я не буду знать ни часов, ни дат. Я решил количественно измерить потерю представления о времени, но еще не знал, как это сделать. Потом я подумал о том, что смогу использовать в качестве временных единиц физиологический цикл организма: я буду ложиться, когда захочу спать, есть, когда почувствую голод, и работать, когда появится в этом потребность. Мой собственный жизненный ритм будет полностью изолирован от ритма жизни на поверхности, от влияния всех космических и социальных факторов. Вспоминая труды Павлова, которыми я увлекался, когда изучал физиологию, я думал о том, что жизнь людей и животных подчинена чередованию дней и ночей, но что сам я буду вырван из этих привычных условий. Может быть, этот опыт позволит мне обрести некий первичный ритм человека? И мне стало ясно, что я стою на пороге необычайно важных и интересных открытий. Невольно напрашивалось сравнение между моим опытом и жизнью космонавтов на искусственных спутниках — условия полной изоляции были те же, за исключением состояния невесомости.

Несколько дней меня мучили сомнения, осуществим ли мой замысел и нужно ли вообще его осуществлять, но потом я пришел к убеждению, что игра стоит свеч и пора переходить от слов к делу. Однако оставалось еще неизвестным, захотят ли мои товарищи из клуба Мартеля, чтобы я возглавил эту экспедицию 1962 года? Согласятся ли они поддержать мой опыт, который им наверняка покажется прямым вызовом судьбе? Дело в том, что в прошлом, 1961 году мы выполнили всю программу исследований только потому, что я беспрестанно подгонял моих друзей спелеологов, требуя максимума результатов в минимальные сроки. К концу экспедиции мы все были измучены до предела. Беспрерывные, проводимые днем и ночью исследования под землей не оставляли нам ни часу передышки, и я опасался, что подобная, может быть чрезмерная, гонка вызовет недовольство. Поэтому, когда пришло время поставить перед клубом Мартеля деликатный вопрос о будущей экспедиции, я решился на это не без колебаний.

Как и в случае с поездкой на Цейлон, мне помогла главный секретарь клуба Ноэли Шошон. Она предложила назначить меня начальником экспедиции. Особого энтузиазма мой проект ни у кого не вызвал. Скорее наоборот. Риск был слишком велик, и никто не хотел брать на себя такую ответственность. Опасности, которые меня ожидали, были известны всем: температура около нуля и стопроцентная влажность могли вызвать серьезное легочное заболевание; кроме того, мне грозили серьезные расстройства сердечной деятельности; а самым основным доводом против моего проекта было якобы угрожавшее мне безумие. Можно было подумать, что друзья заранее считали меня сумасшедшим! Прожить совершенно одному два месяца в полной темноте! Это казалось им бессмысленным и нереальным. С другой стороны, они знали — а это действительно знают только спелеологи,— что даже самая незначительная травма — сломанная рука или нога — под землей означает смерть, и какую смерть!.. Порой бывает совершенно невозможно вытащить раненого на поверхность, особенно если для этого нужно преодолеть "кошачий лаз" — узкий вертикальный колодец глубиной пять-шесть метров. Даже здоровому человеку трудно протиснуться сквозь такую лазейку в пропасти Скарассон, изгибающуюся в форме латинского S . В прошлом году некоторые наши спелеологи так и не смогли сделать это. Так что все опасения моих друзей были вполне обоснованны, и я, надо признаться, старался их рассеять чисто субъективными доводами.

— Послушай, Мишель! — говорили мне.— Ты же прекрасно знаешь, что мы не сумеем тебя вытащить, если ты будешь ранен. В "кошачьем лазе" можно ползти только по одному.

— Но почему вы хотите, чтобы я непременно что-нибудь себе сломал? Вот уже десять лет я работаю под землей и ни разу со мной ничего не случалось!

— Сейчас речь идет совсем о другом, ты должен нас понять. Сейчас за твою жизнь придется отвечать нам!

— Почему? Ведь я вам сказал, что снимаю с вас всякую ответственность. Весь риск я беру на себя.

— Да, но морально мы все равно за тебя отвечаем.

Подобные разговоры продолжались изо дня в день на протяжении всех рождественских праздников 1961 года. Мне пришлось немало поспорить с каждым из моих товарищей спелеологов.

Конференция в Ницце, посвященная моим подземным исследованиям в Азии и на Маргуарейсе, помогла мне окончательно завоевать доверие друзей. Поэтому я вернулся в Париж с твердой верой в будущее. Я был счастлив, что смогу опять возглавить экспедицию, и мечтал придать ей небывалый доселе размах.

Подготовка к экспедиции потребовала напряжения всех моих сил. Прежде всего необходимо было составить проспект, в котором излагались бы цели опыта, его научное значение и план действий. Мы намеревались начать подготовительные операции в первых числах июня, если только массив Маргуарейс и выходы пещер очистятся к тому времени от снега. Подготовка займет примерно неделю. Нам нужно будет решить проблему снабжения, установить, насколько и до какого пункта проходима бывшая "стратегическая" вьючная дорога, ведущая к массиву Маргуарейс, выяснить, смогут ли машины добраться до плато Амбруаз, где нам придется разбить свой базовый лагерь. Затем нужно будет доставить на место, к пропасти Скарассон, необходимое снаряжение и продукты. По моим расчетам, груз получался довольно большой. Возможно, придется его перебрасывать на вертолете, потому что, по всей вероятности, дорога окажется перерезанной обвалами и наледями. Я надеялся, что Национальная служба гражданской обороны предоставит нам свой вертолет, как и в прошлом году. Господин Фор, директор Национальной службы обороны департамента Приморских Альп, обещал мне помочь, и я на него рассчитывал. К сожалению, в то время я не знал, что вертолет будет переведен на аэродром Ниццы только в июле.

Рис. 5. Расположение палатки Мишеля Сифра на подземном леднике, а - нагромождение глыб морены при входе на ледник.

В мой план входило устройство подземного лагеря на леднике на глубине 110 метров. Там была горизонтальная площадка, на которой можно было без труда поставить достаточно вместительную палатку (рис. 5). С внешним Миром я намеревался сноситься по радио. Но мне пришлось отказаться от такого рода связи из-за отсутствия необходимой поддержки и денег. Мне предстояло провести под землей два месяца, с 15 июня по 15 августа, и выбраться на поверхность к моменту прихода моих товарищей, которые должны были вести на массиве изыскания до начала сентября. В то время я был еще настолько наивен, что полагал, будто смогу после подъема возглавлять работы экспедиции. Впрочем, сроки были выбраны подходящие — они позволяли моим товарищам поднять с ледника все снаряжение. Экспедиция должна была продлиться до 2 сентября. В ее планы входили многочисленные исследования, в частности окрашивание ручья в одной из пещер на плато Амбруаз. Я надеялся также собрать образцы пород в пропасти Пьяджиа-Белла, чтобы составить карту геологического разреза подземелий Маргуарейса.

Весь этот проект мог быть осуществлен только при поддержке и реальной помощи со стороны высших инстанций. Поэтому я принялся рыскать по Парижу в поисках какой-нибудь гражданской или военной организации, которую могли бы заинтересовать мои планы. Но когда ты всего лишь студент, ничего не смыслящий в делах, надо быть заранее готовым к всевозможным неожиданностям. Ты можешь ходить из одного учреждения в другое, от одной секретарши к другой и всем объяснять одно и то же. Лишь в одном случае из десяти тебе удастся поговорить с действительно понимающим человеком. И только в одном случае из ста твои слова будут приняты всерьез. Именно это произошло со мной. В течение долгих месяцев я встречался с людьми, которых мой проект должен был бы заинтересовать, но никто не отнесся ко мне с настоящим доверием. Я, видите ли, был слишком молод — всего двадцать три года! — и никто не верил в мои замыслы, всем они казались нереальными.

Я понимаю, что никто не обязан рисковать из-за первого встречного, но мне казалось, что любое предложение, прежде чем от него отмахнуться, следует сначала рассмотреть, проверить, осуществимо ли оно технически. И, конечно уж, надо бы поинтересоваться, что это за молодой человек обращается к вам, дрожа от смущения, и доверяет вам свои самые сокровенные мечты. В эти месяцы я был полон надежд, но все кончилось крахом. Однако я знал, что "хотеть — значит мочь", и не впадал в отчаяние, несмотря на окружавшую меня стену равнодушия.

Только Марк Мишо, друг моего детства, верил в меня. Он видел, что я напрасно трачу время и последние гроши, которые родители присылали мне на жизнь. Он видел, что я ставлю на карту все свое будущее ради еще не оформившегося, смутного проекта, потому что я пропускал лекции в Сорбонне, а это отнюдь не нравилось профессору Жаку Буркару. Мой учитель считал, что вся эта затея отрывает меня от занятий, и относился к ней с неодобрением, однако по-прежнему был добр к "трудному ребенку", с самого начала доставлявшему ему одни беспокойства...

И после очередного, пожалуй, самого обидного провала, после того как я проторчал полдня в очередной приемной, объясняя суть моего эксперимента, и в ответ услышал, что понадобится по крайней мере год серьезной подготовки, чтобы мой проект можно было рассмотреть — да, да, всего лишь рассмотреть! — я вновь позвонил Марку и предложил ему провести вечер вместе.

— Как дела, Мишель? — спросил меня Марк.

— Плохо,— ответил я.— Я сыт всем этим по горло. Никто не принимает меня всерьез.

Несколько дней спустя, совершенно выбитый из колеи, я оказался в компании одной девушки. Неожиданно она сказала:

— А что если ты обратишься за советом в Фонд призваний? Ведь ты один из их лауреатов!

— Я об этом думал. Но я уже истратил всю стипендию, которую мне дали для экспедиции на Цейлон, и теперь должен выпутаться сам, чтобы снова быть на коне. Однако ты подала мне мысль. Морис Герцог, верховный комиссар по делам молодежного спорта,— член жюри фонда. Может быть, он мне поможет. Он ведь знает, как трудно организовать хоть сколько-нибудь серьезную экспедицию!

— Алло, мадам Брезар? - Да.

— Говорит Мишель Сифр. Я отправляюсь в спелеологическую экспедицию этим летом и хочу провести два месяца на дне подземной пропасти. Не сможете ли вы познакомить Мориса Герцога с моим проектом? Если бы он меня поддержал... С его авторитетом...

— Приходите в следующий вторник, я поговорю с верховным комиссаром.

В следующий вторник я сидел в приемной на улице Шатодён. Книги об альпинизме на стендах напоминали о наиболее крупных победах последних лет. Каждый раз, когда секретарша появлялась в приемной, я думал, что сейчас вызовут меня.

Через несколько минут меня действительно пригласили в большую комнату, где сам Герцог поднялся мне

навстречу с широкой улыбкой. С дрожью пожал я его изувеченную руку. Вспоминая Аннапурну, трагедию Герцога и его товарищей, я каждый раз невольно содрогаюсь, как и всякий юнец, знакомый с историей этого невероятного восхождения. Я уже начал излагать ему свои планы, когда вошла мадам Брезар. Она весьма похвально отозвалась о моих прежних достижениях, и я едва сдержал радость, когда Морис Герцог сказал, что берет меня под свое покровительство. Затем мы поговорили об общих друзьях спелеологах, Жаке Эрто, Раймонде Гаше и даже об одном знакомом мне непальском офицере, который сопровождал экспедицию Герцога в Гималаях.

Наконец-то такой по-настоящему большой человек оказал мне доверие! Это была победа. На обратном пути, в давке метро, зажатый толпой, я говорил себе: "Да, я добьюсь успеха, теперь я должен добиться успеха, мне уже нельзя отступать! Мишель, дружище, раздобудь деньги, выпутывайся как можешь, снаряди экспедицию, или все полетит к чертям — на попятный идти уже поздно. Вперед, мальчик, вперед!"

На следующий день, внеся кое-какие исправления в разработанный мною план экспедиции, я отослал его Морису Герцогу. Необходимо было еще отпечатать проспект в типографии. Это стоило 300 новых франков, а я еще не заплатил ни за общежитие, ни за талоны в столовую. Тем хуже для меня! Я все же решился на эту жертву, хотя и знал, что в ближайшие недели мне придется жить "аки птица небесная".

Одновременно со всем этим я занимался в Париже организацией Французского спелеологического института — общества, которое ставило перед собой цель расширять все виды спелеологических или близких к спелеологии исследований, а именно:

• направлять и координировать всевозможные спелеологические изыскания;
• организовывать и осуществлять спелеологические или связанные со спелеологией экспедиции;
• поощрять, организовывать, осуществлять и поддерживать различные научные или технические исследования и изыскания, которые способствуют углублению спелеологических или смежных со спелеологией знаний независимо от того, откуда исходят предложения — будь то Французский спелеологический институт или кто-либо из его членов, общественная организация, частное предприятие или отдельное лицо;
• расширять область практического применения спелеологии во всех ее аспектах;
• создать группу спелеологов-экспертов для исследований и изысканий как во Франции, так и за границей;
• создать спелеологические лаборатории и всячески их поддерживать, в частности обеспечивать приобретение научной и технической аппаратуры, необходимой для развития спелеологии и смежных с нею наук;
• способствовать публикации и распространению научных и технических информаций о проведенных экспедициях, исследованиях и изысканиях;
• собирать всю документацию, относящуюся к спелеологии и смежным наукам;
• поддерживать инициативу отдельных лиц, намеревающихся организовать спелеологическую экспедицию, помогать им в переговорах с официальными учреждениями;
• установить постоянную связь с иностранными спелеологическими организациями;
• пробуждать интерес общественности, особенно молодежи, к задачам спелеологии, пропагандируя и объясняя ее цели и значение.

Я разработал устав общества, который был одобрен префектурой полиции и вскоре опубликован в "Журналь оффисьель". Для меня это был первый шаг к созданию действенной спелеологической организации во Франции, где сегодня спелеология переживает опасный кризис.

В тот же период я накропал статейку в Академию наук об открытии в Италии истоков водопада Пезио, впадающего в реку По. Я писал эту статейку до трех часов ночи в маленьком баре на бульваре Журдан близ Университетского квартала. Когда я показал ее профессору Буркару, он сказал, что я должен указать название и адрес учреждения, которое организовало и направляло эти изыскания. Смутившись и не без внутренней дрожи — я всегда трепещу перед моим мэтром, хотя он этого и не знает,— я спросил:

— А можно мне подписать: "Ницца, площадь Сент-Этьенн, дом 34, Французский спелеологический институт?" - Можно, малыш,— ответил мой учитель с лукавой и доброй улыбкой.

— Благодарю вас, профессор!

Но слова благодарности он вряд ли расслышал и разобрал — настолько я был взволнован.

План экспедиции занимал шесть машинописных страниц. О том, чтобы опубликовать его полностью, не могло быть и речи, поэтому пришлось сократить план до трех страниц, включая пояснения. Когда я редактировал текст, я невольно задумался о проблемах оборудования моего будущего подземного жилища. Может быть, использовать круглую надувную палатку! Она занимает наименьшую площадь и в то же время имеет наибольшую вместимость.

Но конструктора палатки в Париже не оказалось, и, чтобы встретиться с ним, мне пришлось преодолеть немало трудностей. После всего этого мне предложили слишком маленькую и слишком тяжелую модель, а главное, конструктор не хотел вносить в нее изменения, необходимые, по моему глубокому убеждению, для уменьшения конденсации влаги. Конденсация влаги наблюдается во всех подземных убежищах, и в свое время это явление причинило немало неприятностей в фортах линии Мажино.

Дело в том, что атмосфера пещер до предела насыщена влагой, то есть содержит максимальное количество водяных паров для данной температуры при данном давлении. При 0° по Цельсию в одном кубическом метре воздуха там может содержаться в виде водяных паров до 5 граммов воды. Эта величина меняется в зависимости от температуры: чем выше температура, тем больше в воздухе паров. Так, при 10° в одном кубическом метре воздуха может быть 9 граммов воды, а при 20°—17 граммов.

Когда я начну нагревать палатку изнутри, воздух станет легче, объем его увеличится, и нагретый воздух будет подниматься вверх; достигнув крыши палатки, он настолько охладится, что часть водяных паров сконденсируется в виде капелек. Например, при температуре внутри палатки +10°, а снаружи 0° каждый кубический метр отдаст 9 — 5 = 4 грамма воды.

Рис. 6. План палатки Мишеля Сифра. Стрелками показана система вентиляции. 1 - воздушный рукав; 2 — вход в палатку.

То же самое явление происходит в кучевых облаках в ясный день, и точно так те образуются капельки на холодной крышке над кипящей кастрюлей. Так же как из кастрюли выкипает вода, из нагретого воздуха при охлаждении удаляется часть влаги. Но когда влага конденсируется на крышке кастрюли, это не беда; гораздо хуже, если такой крышкой оказывается потолок палатки у вас над головой.

Чтобы избавиться от конденсации влаги внутри палатки, я намеревался воспользоваться палаткой с двойными стенками, потолком и полом и с двумя отверстиями у основания для стока воды (рис. 6). При такой конструкции влага не будет конденсироваться на внутренних стенках палатки. Кроме того, двойные стенки лучше удерживают тепло, особенно если внутренние полотнища сделать из шелка. Что касается внешнего покрытия, то ради облегчения общего веса палатки я бы хотел, чтобы оно было из водонепроницаемого нейлона.

В те дни, когда я занимался подготовкой, мне как-то повстречался мой друг Жан-Пьер Меретё, которого я не видел со времени спелеологической экспедиции на Маргуарейс в 1958 году. Видно, и на этот раз ему было суждено стать одним из моих самых ценных помощников. По счастливой случайности, Жан-Пьер был знаком с неким Мерлэном с предприятия Лакордё, который изготовлял великолепные палатки для альпинистов. Мерлэн заинтересовался моим проектом и готов был любезно предоставить мне одну из своих палаток, если я приобрету у него все остальное снаряжение.

Предложенная Мерлэном палатка была довольно вместительна, но я все тянул с ответом, надеясь получить подходящее снаряжение от какого-нибудь правительственного учреждения. В последний момент мне все же пришлось принять предложение Мерлэна, при условии что в конструкцию палатки будут внесены необходимые изменения.

Для решения проблемы обогрева и освещения моего будущего жилища я занялся поисками переносного генератора (движка), который наилучшим образом удовлетворял бы этим целям. Приобретя генератор, я мог бы не опасаться выделения углекислого газа и окиси углерода внутри палатки. К сожалению, денег на покупку генератора у меня не было, а одолжить мне его никакая организация не соглашалась. И эту идею пришлось оставить.

Поскольку я не знал, хорошо ли вентилируется ледниковая пещера, мне пришлось выбрать обогреватель, используемый для герметически закрытых помещений, который действует на основе катализа бензина с выделением только углекислого газа и водяных паров, но никоим образом не окиси углерода. Окись углерода — смертельный газ! Я помнил, что адмирал Ричард Бёрд едва не погиб от отравления во время зимовки 1934 года на антарктической станции Литл-Америка.

Такой обогреватель не сразу удалось найти; его предложила мне одна лионская фирма. Компания "Шелл" и компания "ЮРЖ", специализирующиеся на производстве сжиженного бутана и пропана, предоставили в мое распоряжение несколько газовых плиток, действующих на бутане, которые я решил использовать для приготовления еды.

Что касается освещения, то я долго колебался, не зная, что предпочесть — газ, электрические батарейки или аккумуляторы. Мои сомнения разрешил Марк Мишо. Он посоветовал мне использовать электрические батареи промышленного назначения. Один из инженеров компании "Мазда" объяснил мне, как ими пользоваться, и я выбрал четыре пакета по четыре батареи. Этого было достаточно, чтобы получить ток напряжением 4,5 вольта на 1500 часов.

Вопрос о продовольствии я пока не решал до возвращения в Ниццу. Последней и главной моей заботой оставалось снаряжение. Время летело незаметно. Оказалось, что прошла уже половина мая, и положение становилось критическим — я все еще не мог раздобыть денег для моей экспедиции.

Меня спас Жан-Пьер. Он сказал, что компания "Лакорде" согласна предоставить мне кредит, если я решусь наконец взять их палатку. Пришлось согласиться. При встрече с инженерами я объяснил, какие изменения необходимо внести. Речь, в частности, шла о новой системе вентиляции, которую мы заранее продумали с моим другом инженером Этьеном Оврей. Сантиметрах в тридцати от пола сквозь обе оболочки палатки следует сделать рукав, через который внутрь палатки будет поступать воздух. Под рукавом должен стоять каталитический обогреватель, чтобы согревать поступающий извне воздух и понижать его влажность. С противоположной стороны во внутренней оболочке я попросил прорезать примерно на той же высоте два отверстия и еще одно в крыше внешней оболочки, как это обычно делается во всех палатках. При таком устройстве нагретый воздух должен собираться в верхней части палатки, затем вытекать через отверстия во внутренней оболочке, подниматься между двумя оболочками вверх и выходить наружу через третье отверстие. Для лучшей вентиляции я попросил сделать еще два отверстия во внешней оболочке, но не рядом, а на противоположных стенках. Такая конструкция обеспечивала максимальное сохранение тепла (рис. 7).

Снизу в палатке Лакорде предусматривалась специальная термоизоляционная прокладка из пенопласта, обладающая очень низкой теплопроводностью; эта прокладка помещалась между двумя оболочками пола. Я знал, что при таком устройстве на внешней нижней оболочке будет конденсироваться влага, и потребовал, чтобы изолирующая прокладка не соприкасалась с ней. Но не было уже ни времени, ни возможности вносить необходимые изменения. Пришлось согласиться на полумеру: мне обещали, что изолирующий слой будет заключен в герметическую оболочку.

Система вентиляции палатки Мишеля Сифра (разрез).

Все мое снаряжение должно было отвечать следующим требованиям: максимальная прочность и эффективная защита от обледенения и проникновения воды, от холода и конденсации влаги. Вес для меня был фактором второстепенным.

Чтобы оплатить все снаряжение, я подписал вексель на 3000 франков — цифра, которая чуть не свела меня с ума! Я говорил себе, что смогу оплатить этот долг, если добьюсь успеха. Но что, если все пойдет прахом? Придется тогда читать десятки и десятки лекций все о той же экспедиции на Цейлон. Короче, будущее мне отнюдь не улыбалось.

Возвратившись поздно вечером в Университетский квартал, я встретил Мэту, которая тут же спросила, договорился ли я с врачами.

В этом отношении дела мои обстояли далеко не блестяще, и я намеревался прибегнуть к услугам иностранных специалистов, живо интересующихся новыми для них областями исследований.

— Как, неужели тебя не будут обследовать французские врачи? — удивилась Мэта.

— Увы, это будут итальянцы.

— Ты им твердо обещал?

— Пока еще нет.

Три дня спустя, решив сделать последнюю попытку, я пришел в Министерство воздушного флота на бульвар Виктор. Мне сказали, что там есть психо-физиологический отдел Научно-исследовательского медицинского центра аэронавтики, возглавляемый генералом медицинской службы Гранпьером, который, возможно, заинтересуется моим экспериментом.

Меня представили полковнику медицинской службы Гроньо.

— Господин полковник, я намереваюсь пробыть два месяца в пещере при температуре 0° и максимальной влажности, на подземном леднике. Полагаю, что могу быть вам полезен как объект для физиологических исследований.

— Два месяца под землей в таких условиях? — удивился полковник. И, секунду подумав, заключил:

— Либо вас вытащат оттуда через несколько дней, либо вы погибнете.

— Вовсе нет, господин полковник! Этот эксперимент задуман давно; чтобы осуществить его, я потратил несколько месяцев и я доведу его до конца. Однако вы можете мне помочь, если подвергнете меня полному медицинскому обследованию до и после опыта. Тогда можно будет определить, как влияют на организм, особенно на зрение, самые неблагоприятные условия существования.

— Хорошо, мы вами займемся. Отведи этого парня к физиологам,— приказал он своему вестовому.— Сначала к майору Анжибу, а потом к инженер-майору Брису, может быть, ему понадобится какая-нибудь аппаратура.

Я подробно изложил свой проект майору Анжибу, которому уже рассказал обо мне полковник Гроньо. Анжибу особенно заинтересовался моим решением обойтись без часов и полностью одобрил разработанный мною метод учета периодов сна и бодрствования, а также изменений ритма сердечной деятельности. Узнав о моем желании изучить, как будет теряться представление о времени, он подсказал мне измерять также короткие промежутки, не превышающие нескольких минут. Я решил ограничить свой опыт жизни вне времени двадцатью днями, опасаясь, что больше не выдержу. Мой друг и сосед по комнате, американский студент Майк Арон, изучавший психологию, живо заинтересовался моим экспериментом. И именно он должен был окончательно установить длительность моего пребывания под землей. Но если я смогу обходиться без часов, я сам продлю опыт, насколько возможно, ибо изучение представления о времени было основной задачей эксперимента с биологической точки зрения.

На следующий день меня принял в университетской клинике доктор Персево. Я изложил ему свои планы:

— Мне хотелось бы изучить, как повлияет на организм двухмесячное пребывание в подземной пещере с необычайно суровым, сырым и холодным климатом. Чтобы мое добровольное заключение не было бесполезным, необходимо подвергнуть меня полному медицинскому обследованию до и после опыта. Сам я не медик, и моих знаний для всего этого совершенно недостаточно. Не возьмете ли вы на себя труд сделать все необходимые для такого эксперимента анализы? Конечно, самое интересное — это проследить за усвояемостью кальция. Я ведь буду полностью лишен солнечного света. Результаты наверняка будут любопытные...

— Я согласен,— ответил доктор Персево и принялся составлять список необходимых анализов.

Я понимал, что в условиях, в которых я окажусь,— в абсолютной темноте, при слабом свете электрической лампочки — мое зрение неизбежно претерпит какие-то изменения, а возможно, и слух тоже! Поэтому я обратился к психологу Андре Жассо, чтобы узнать, не заинтересует ли и его мой эксперимент. Андре Жассо рассказал мне, что существует ряд усовершенствованных приборов для изучения абсолютной и относительной восприимчивости к свету, к цветам, остроты ночного зрения и тому подобное. Такие исследования зрения одновременно помогают выявлять признаки утомляемости. Но по этому вопросу, сказал он, мне следует обратиться в военное учреждение, например в Военно-воздушные силы, где есть вся необходимая аппаратура. Кроме того, он объяснил мне, что можно провести испытания на восприимчивость кожи к теплу и холоду, на динамическую восприимчивость (способность точно воспроизводить скорость и частоту колебаний), на способность ориентироваться в пространстве, на скорость реакций и так далее. В течение целого месяца Андре Жассо подвергал меня различным психологическим исследованиям, испытаниям, клиническим опросам, стараясь составить наиболее полное представление о моей личности, чтобы повторить эти исследования, когда я выйду на поверхность.

Две недели длились физиологические и биологические исследования. Анализы крови и мочи, рентгеновские снимки, различные лабораторные опыты следовали один за другим. С помощью электронного прерывателя была изучена моя нервно-мышечная возбудимость. Многочисленные электрокардиограммы зафиксировали работу сердца. Обмен веществ (метаболизм) проверяли одновременно врачи Военно-воздушных сил — профессора Шайли-Берт и Плас, а также доктор Персево. Мне пришлось даже крутить до полного изнеможения педали велосипеда Флейша, чтобы врачи смогли замерить максимальное количество кислорода, поглощаемого моими легкими...

По совету профессора Пласа я отправился в Главную медицинскую комиссию Военно-воздушных сил и обратился к майору медицинской службы Пердрейю. Я попросил его исследовать мое зрение до и после эксперимента, чтобы получить самые точные данные. Майор Пердрей живо заинтересовался этим предложением и решил сам провести соответствующие функциональное и электроретинографическое исследования.

Все медики — и ученые, и лечащие врачи, и психологи — помогли мне провести задуманный эксперимент, и я хочу выразить им особую благодарность. Теперь я был уверен, что намеченная мною цель будет достигнута, и это придавало мне мужества, без которого я бы не смог выжить в суровой среде ледяного подземелья. Экспедиция была спасена.

Начало подготовительных работ я наметил на первые числа июня. Тридцать первого мая группа спелеологов из клуба Мартеля в Ницце (Французский альпийский клуб) поднялась на Маргуарейс, чтобы проверить, много ли на массиве снега. Оставив машины на перевале Тенда, маленькая группа добралась по хребту до вершины Карсенна. Отсюда с высоты 2300 метров как на ладони расстилается с одной стороны плато Амбруаз, где должен расположиться базовый лагерь, а с другой — впадина Конка-делле-Карсенна, где среди россыпи белых камней виден вход в пропасть Скарассон. Они взглянули вниз: кругом, насколько хватало глаз, перед ними расстилалось толстое снежное покрывало.

На следующий день я уже знал об этом и решил отсрочить начало экспедиции.

Мне предстояло еще завершить последние медицинские исследования и подготовить снаряжение для отправки в Ниццу, где оно должно было нас ожидать. Две недели спустя Жан-Пьер Меретё, Джеки Мёнье и Пьер Никола поднялись по руслу Риу-Фреи на плато Амбруаз посмотреть, не стаял ли снег. Снега не было. Значит, через несколько дней можно будет начинать переброску снаряжения в базовый лагерь.

Распределили обязанности. Тони и Жан-Пьер должны раздобыть доски, которые необходимо будет закрепить на леднике; Ивон — найти рейки, чтобы вбить их в ледник для измерения скорости его движения; Джеки и Жан-Пьер взялись обеспечить меня продовольствием; Абель и Филипп — протянуть телефонную линию. Ноэли охотно согласилась собирать всевозможную информацию, заниматься почтой и быть как бы связующим звеном между мной и моими товарищами. Что касается Пьера Никола, он должен был помогать мне во всех деловых вопросах, а также участвовать в подготовке к спуску. Клод Соважо стал нашим официальным "фотокорреспондентом".

Наконец-то экспедиция окончательно оформилась, и каждый с жаром принялся за свое дело.

Я отправился к майору Риоле, командиру 6-й роты республиканской безопасности, который мне уже помог в прошлом году, прислав своих горных стрелков. Майор Риоле встретил меня радушно и тут же согласился оказать полную поддержку. Он выделил в помощь нам тех же горных стрелков на все время экспедиции. Большая группа людей должна была помочь нам в устройстве моего подземного жилища. Кроме того, майор приказал установить на время моего пребывания под землей два круглосуточных поста: один в лагере Амбруаз, другой — у выхода из пропасти. Последний должен был отмечать все мои телефонные звонки и осуществлять официальный контроль над опытом. Такая помощь была неоценима! Не теряя времени, я связался с сержантом Лафлёром, который должен был руководить всеми операциями на месте, и с его помощниками — ефрейторами Канова и Спренжером.

В тот же день я посетил начальника Национальной службы гражданской обороны департамента Приморских Альп Фора. Он принял меня превосходно и, договорившись с префектом департамента Приморских Альп Пьером Жаном Моатти, обещал прислать вертолет для переброски нашего снаряжения, которое весило несколько тонн.

На следующий день я встретился с профессором Жаком Буркаром в его знаменитой лаборатории Подводной морской геологии в Вильфранш-сюр-Мер. Там я узнал, что в порту находится доктор Ален Бомбар. Мне удалось встретиться с этим удивительным человеком, чей спортивный и научный подвиг еще в 1952 году потряс мое мальчишеское воображение. В отличие от всех, с кем я говорил до сих пор, доктор Бомбар сразу же понял истинное значение моего эксперимента для спасения заживо погребенных и особенно для жизни в убежищах и на искусственных спутниках. Наиболее интересным и наиболее трудным в этом опыте ему казалось мое решение обойтись без часов или каких-либо других показателей времени и таким образом полностью изолировать свой суточный жизненный цикл.

Я очень жалел, что не встретил раньше этого отважного человека, такого простого и сердечного. Только теперь я смог оценить его высокие моральные качества, его вечно живой ищущий ум ученого, всегда готовый к восприятию новых идей. Как и Морис Герцог, он проникся ко мне доверием.

— Я верю в вас, Сифр, вы добьетесь успеха!

— Благодарю вас, доктор Бомбар.

Мы с майором Риоле решили, что операции на плато начнутся в пятницу 29 июня. Накануне все снаряжение было перевезено к Ноэли Шошон в поместье Этуаль в Ницце. Грузы делились на подземное и наземное снаряжение. В первую группу входило все, что мне могло понадобиться для подземной "зимовки",— палатка, продовольствие, измерительные инструменты, около тонны оборудования и прочее. Грузы второй группы предназначались для базового лагеря на плато Амбруаз и подразделялись на срочный и грузы первой и второй категории.

В пятницу с утра большой отряд горных стрелков под командованием ефрейтора Лафлёра переправил все эти грузы в деревушку Сен-Дальмас де Тенда. Мы выбрали это селение потому, что там стоял пограничный отряд республиканской безопасности и имелось футбольное поле, которое служило одновременно площадкой для приземления вертолетов. Это намного облегчало проблему связи и доставки горючего для вертолетов. Здесь к отряду стрелков присоединились три спелеолога: Жан-Пьер Меретё, Джеки Мёнье и Пьер Никола.

Поскольку вертолет Национальной службы гражданской обороны, который должен был перебрасывать снаряжение, застрял где-то в Ницце, стрелки сами взялись перенести грузы на плато Амбруаз в лагерь № 1, расположенный на высоте 2100 метров в 17 километрах от пограничного поста на перевале Тенда. На плато можно подняться двумя так называемыми "стратегическими дорогами", а попросту вьючными тропами, с юга и с севера. Северная тропа засыпана обледенелым фирном, южная менее проходима, но мы выбрали все-таки последнюю.

В пять часов утра Лафлёр формирует "колонну" из двух джипов со срочным грузом и с грузами первой и второй категорий. Подземное снаряжение остается в Сен-Дальмасе. Впереди идет небольшой отряд с радиопередатчиком, он предупреждает о каждом опасном повороте. Дорога в ужасном состоянии, и ее приходится все время расчищать. В 11 часов машины окончательно застревают у пограничного знака № 211. Шестнадцать горных стрелков и три спелеолога складывают часть снаряжения на перевале Перл, а остальное — сотни килограммов срочного груза и груза первой категории — тащат на себе на плато Амбруаз. Работа тяжелая, особенно когда так чертовски холодно. Семь горных стрелков остаются в лагере на плато Амбруаз, а остальные спускаются с перевала Перл и возвращаются в свои казармы в Ницце.

За субботу маленькая группа, оставшаяся на массиве Маргуарейс, ценой невероятных усилий успевает до темноты перенести в базовый лагерь все снаряжение.

В понедельник 2 июля Филипп Энглендер и Пьер Делорм форсированным маршем за пять часов добираются до лагеря, чтобы помочь своим товарищам.

Теперь им предстоит перетаскивать все необходимое с плато Амбруаз к Скарассону, чтобы подготовиться к спуску в пропасть.

Спелеологи сначала спускаются на глубину 50 метров и убеждаются, что обстановка крайне неблагоприятная: стенки колодцев покрыты толстой коркой льда, и в каждом из колодцев низвергаются настоящие маленькие водопады. Весь следующий день уходит на проводку телефонного кабеля в глубь пропасти. Скопления льда и снега не только усложняют работу, но и делают ее опасной. Спелеологи и горные стрелки проводят под землей семь часов и выбираются на поверхность насквозь мокрые и замерзшие. Этим летом условия работы в пропасти невероятно тяжелы, но к концу дня цель все-таки достигнута: телефонная линия протянута до входа в последний колодец.

В Ницце тем временем дела обстояли по-прежнему. Вертолета все не было, и я приходил в отчаяние. Нужно было перебросить еще сотни килограммов груза, в том числе 120 литров горючего для моего обогревателя и большую связку досок. О том, чтобы перенести все это на плечах, не было и речи — спасти нас мог только вертолет, но в Ницце никто не знал, когда он прибудет на место. Каждое утро и каждый вечер я принимал сообщения под шифром "Канаста"² о ходе работ на Маргуарейсе и отдавал соответствующие распоряжения. Сам я в этой фазе работ не принимал участия, целиком доверившись горным стрелкам. Теперь-то я знаю, что положение их было прескверное и что они зачастую работали впроголодь.

К пятому июля положение становится трагическим. В лагере на Маргуарейсе практически делать больше нечего и все ждут меня. Осталось лишь поставить вехи на всем пути от базового лагеря до Скарассона, чтобы не заблудиться в тумане, и завершить кое-какие работы по благоустройству лагеря на поверхности.

Начальник Национальной службы гражданской обороны Фор, делающий все, чтобы помочь нашей экспедиции, вынужден сообщить мне, что вертолет прибудет лишь на следующей неделе. Итак, мой спуск, и без того уже перенесенный с 4 на 8 июля, откладывается до воскресенья 15 июля. Я немедленно созываю в Альпийском клубе общее совещание, на котором присутствуют почти все участники экспедиции, лейтенант Тессье и ефрейтор Лафлёр, представляющий майора Риоле. Разгораются жаркие споры, ибо речь идет об изменении наших планов в связи с создавшимся положением. Я настаиваю, чтобы горные стрелки и спелеологи не покидали лагеря на Маргуарейсе, но большинство моих товарищей возражает. Они предлагают, чтобы вся труппа выступила в пятницу 13-го июля, и я должен быть на месте в воскресенье, — разумеется, если прилетит вертолет. Я категорически против этого плана: одно упоминание о вертолете бросает меня то в жар, то в холод. Нет уж, лучше рассчитывать только на людей!

— Давайте перенесем то, что можно, на себе! — предлагаю я.— Вертолетом мы всегда успеем воспользоваться, если он вообще появится.

Ефрейтор Лафлёр поддерживает меня, и наконец мы приходим к решению: начиная с завтрашнего дня несколько групп, сменяя одна другую, будут переносить снаряжение на массив Маргуарейс.

Атмосфера в моем доме накалена до предела. Пытаясь проследить за всеми деталями последних приготовлений, я извожу не только моих родителей, но и товарищей, которые у меня остановились. Наша квартира превратилась в какое-то общежитие: здесь и Мёнье, решивший отдохнуть несколько дней перед экспедицией, и гляциологи Лориус и Кан, и фотограф Клод Соважо со своей женой, приехавшей из Парижа. Одни спят на балконе, другие в коридоре, третьи в моей комнате, заваленной всевозможными предметами, оставленными на последнюю минуту сборов. Множество вопросов еще не решено. Так, нам не хватает нескольких километров телефонного кабеля, чтобы обеспечить связь между пропастью Скарассон и базовым лагерем. С утра до вечера я бегаю по разным инстанциям с ходатайствами, вместо того чтобы отдохнуть перед многодневным заключением под землей. Но это невозможно, я чересчур возбужден. Уверенно и не без успеха я руковожу всеми операциями.

В горячке последних приготовлений мы едва заметили появление корреспондента радио Монте-Карло Пьера Амеля. Он предлагает установить в моей палатке микрофон, а снаружи — магнитофон. Таким образом все мои телефонные разговоры будут записаны, а по окончании эксперимента радио Монте-Карло передаст мне копии всех пленок. В обмен за эту любезность они хотели бы использовать в своих радиопередачах отрывки из записей. Это нежданная удача, и я, конечно, принимаю предложение.

Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь из нас, а лучше всего Абель Шошон, заснял на 16-миллиметровую пленку фильм о нашей экспедиции и о том, как я буду спускаться в пропасть. Но, к сожалению, я уже задолжал 3000 франков за свои фильмы и съемки Соважо, поэтому новые расходы были мне не по карману. Пришлось довольствоваться хотя и очень хорошей, но 8-миллиметровой кинокамерой Абеля.

В пятницу 6 июля начался новый штурм. Отряд горных стрелков присоединился в Сен-Дальмасе де Тенда к группе Ива Креаша; отсюда, разбившись на партии, они двинулись на плато Амбруаз. Затем стрелки вновь вернулись к машине за снаряжением — а до нее было два часа хода! Наступил вечер, и они заночевали тут же на дороге. На следующий день большая группа горных стрелков и спелеологов с тяжелым грузом продовольствия и снаряжения добралась до пропасти.

Жерар Каппа, спелеолог	Ив Креаш, спелеолог, покоритель Маргуарейса	Филипп Энглендер, генеральный секретарь Французского спелеологического института	Ноэли Шошон, генеральный секретарь клуба Мартеля в Ницце
Пьер Никола, студент-математик	Жан-Пьер Мерете, студент	Абель Шошон, кинооператор экспедиции	Марк-Мишо, инженер-электрик, президент Французского спелеологического института

Креаш, Лориус, Кан и Соважо спустились в глубину подземелья с портативным буром и другим оборудованием, чтобы установить на леднике вехи. Креаш, один из прославленных асов мировой спелеологии, обнаружил, что ледниковая морена за год претерпела очень большие изменения, и хотел даже отменить экспедицию. Ровная площадка размером около трех квадратных метров, заранее выбранная им в прошлом году для укладки тюков со снаряжением, теперь была почти совсем завалена камнями и льдом.

К вечеру все же моя палатка была поставлена прямо на льду на горизонтальной площадке ледника, и в эту же ночь мои друзья обновили ее. Ночь прошла отвратительно, а наутро они приступили к установке вех и геодезической фотосъемке (фотограммометрии) ледника. Креаш и Соважо поднялись на поверхность. Лориус и Кан должны были остаться в пропасти еще два-три дня.

Превосходная новость! Сегодня, когда я шел к майору Риоле, увидел вертолет, а рядом с ним капитана Вердье и пилота Гравиу. Теперь уж ничто не помешает мне спуститься в пропасть! Я знаю, что все снаряжение будет без труда переброшено на Маргуарейс.

Воскресенье, 8 июля

Тем временем Абель Шошон и Антуан Сенни разведали вьючную тропу на Монези, на итальянской стороне. То тут, то там путь преграждали обледенелые снежные заносы, и последние шесть километров можно было преодолеть только пешком.

Едва занялось утро, вертолет начал курсировать между Сен-Дальмасом и Маргуарейсом. С помощью Порроры, хозяина гостиницы "Европа", который добровольно согласился кормить всю экспедицию, и Лафлёра с его людьми мы переносим все подземное снаряжение на футбольное поле. Вертолет беспрерывно курсирует с семи утра до часу дня. На перевале Скарассон на высоте 2300 метров удалось расчистить разгрузочную площадку, где и складываются наши тюки.

В один из рейсов я снова с удовольствием пролетаю над этим удивительным белым массивом, где нет ни единого деревца. На перевале вертолет опускается не выключая двигателя, и сразу люди выстраиваются в цепочку, чтобы ускорить выгрузку. Пользуясь случаем, я спрыгиваю на землю — в Сен-Дальмас я решил ехать следующим рейсом. Небо великолепное, синее-синее, без единого облачка — лучшего нельзя и желать. В прошлом году капитану Балле было куда труднее: из-за густой облачности и сильного ветра летать над массивом было небезопасно.

Полной грудью вдыхал я чистый горный воздух. Меня пьянил вид известковых оголенных склонов Маргуарейса, в глубине которых скрывается одна из самых обширных в мире гидрогеологических систем.

Остаток недели ушел на доставку снаряжения на дно пропасти. Грузы пришлось переносить на себе и частично опускать с помощью своего рода подвесной канатной дороги, которой горные стрелки обычно пользуются для эвакуации раненых.

В пятницу 13 июля и я наконец перебрался на Маргуарейс. За оставшиеся дни до моего спуска в подземную пещеру я смогу акклиматизироваться и попривыкнуть к высоте. Проводы меня нисколько не взволновали, ибо я твердо верил в успех эксперимента. О моих родителях этого не скажешь. Особенно горевала мать, боясь, что увидит меня только мертвым или сумасшедшим. Но половина пути уже пройдена, дело зашло настолько далеко, что отступать нельзя. К тому же я и не собираюсь отступать: я страстно верю в призыв судьбы.

С пятницы до воскресенья я почти ничего не делаю. Я отдыхаю, в то время как мои товарищи изнемогают от

непосильного труда в ужасных условиях, которые отнюдь не улучшаются. Шутка ли — доставить на себе на дно пропасти тонну грузов! А тут еще я отдаю им распоряжения на время моего пребывания под землей. Но так надо. Надо твердо распределить обязанности, чтобы избежать беспорядка.

Воскресенье, 15 июля

Сегодня все встали поздно. Сказалось напряжение последних дней. Усталость сломила даже самых выносливых. Холод, сырость, сквозняки, а главное — многочасовые дежурства на ледяных уступах доконали и спелеологов и стрелков. В принципе это воскресенье должно было стать долгожданным днем "икс", но мы получили радиограмму, в которой меня просили отложить спуск на 24 часа. В 17 часов 30 минут мы сообщили об этой отсрочке парижскому радио, радио Монте-Карло и газете "Ницца-Матен", только что опубликовавшей большую доброжелательную статью о нашей экспедиции.

² Канаста — популярная карточная игра.

Понедельник, 16 июля

Я провел беспокойную ночь и проснулся совершенно разбитым. С вечера мне долго не удавалось заснуть, я вертелся в своем спальном мешке и думая о завтрашнем дне, которого так долго ждал. Теперь, когда этот день приблизился, он внушал мне страх. Да, я боялся, безумно боялся, что не выдержу и утрачу мужество в самый последний момент.

Мои мысли лихорадочно перескакивали с одного на другое. Я на пороге великого дня моей жизни, и мне надо заснуть, отдохнуть, чтобы быть в полной форме перед спуском в пропасть. Но ничего не выходит. Воспоминания осаждают меня. Я думаю о своих первых исследованиях в окрестностях Сен-Бенуа вместе с Марком Мишо, моим вторым "я". Нам было по тринадцать лет — героическая пора, когда впервые проявилось мое двойное призвание геолога и спелеолога! Мы переживали волнующие часы в открытых нами галереях Жемчужной пещеры. Вечерами, перед каждым новым походом, мы долго спорили с Мишо, лежа на сене в сарае, куда нас пускали переночевать добрые люди. Я прекрасно помню, как я нервничал: надежды, тревога и опасения не давали мне спать.

Сейчас со мной творилось то же самое. Завтра я должен был на два месяца погрузиться в вечную тьму пещер, и эта последняя ночь на поверхности до странности походила на тревожные ночи моего детства. В то же время она удивительно напоминала мне другую, жаркую южную ночь перед первым спуском в подземные гроты в джунглях Цейлона. Сердце мое сжималось тогда от страха. Я должен был исследовать пещеру в одиночку, и уже видел, как меня там кусают гигантские пауки, обитатели тропических гротов, или как я задыхаюсь под землей, надышавшись спор микроскопических ядовитых грибов Histoplasma capsulalum , или, что еще страшнее, заражаюсь хорошо известной "болезнью фараонов"³, от которой едва не погиб мой друг Эухенио де Беллард Пиетри из Академии наук Венесуэлы. Подобный же страх я испытывал и теперь, только он был во сто крат острее.

Наконец нервы мои сдали, и я словно провалился в глубокий сон.

Когда я проснулся, в лагере уже кипела жизнь. Я не спешил вставать, хотя времени на раздумье больше не оставалось — пора было действовать.

Клод первым покидает палатку, захватив фотоаппарат, затем уходит и его жена Анна-Мария. Еще несколько минут, и мне тоже придется встать. Я стараюсь как можно дальше отодвинуть это мгновение.

Тем временем мои товарищи готовятся к выходу из лагеря. Отряд горных стрелков уже отправился к пропасти, а вместе с ними Пьер Амель и Бланши, корреспонденты радио Монте-Карло; они хотят проверить, как работает микрофон.

Наконец я вскакиваю и с лихорадочной поспешностью заканчиваю последние приготовления. Ничего нельзя упускать; если я сейчас что-нибудь забуду, потом вспоминать об этом будет поздно: спелеологи и стрелки получили строжайшее предписание — ни в коем случае не спускаться в пропасть, пока не пройдет два месяца.

Ну, конечно, я опоздал! Мои товарищи уже выступили, а я все еще торчу в лагере. Наконец, горячо попрощавшись с теми, кто не мог присутствовать при моем спуске, быстрым шагом выхожу за линию палаток. Последний взгляд назад, последний широкий прощальный жест, и я спешу вслед за моими товарищами.

Нагоняю Анну-Марию, Клода Соважо, Ноэли и Жерара. Обогнав их, я пристраиваюсь за Абелем, который возглавляет группу. Он по праву считается лучшим разведчиком и самым неутомимым ходоком; идти за ним и не отставать страшно трудно, но для меня это дело чести.

На полпути быстрого и утомительного подъема на пограничный хребет я вдруг почувствовал приближение острого приступа амебной дизентерии, которой заразился еще в Непале. Что делать? Остановиться? Нет, это невозможно. Я не могу выказать ни малейшей слабости за несколько часов перед спуском. В клубе и без того относились к моему эксперименту не слишком доброжелательно, многие даже считали его безумством, и если сейчас я сдам, никто не согласится взять на себя ответственность и мне не позволят спуститься в пропасть. Надо выдержать любой ценой! Абель продолжает идти, и я следую за ним, корчась от боли. Но никто этого не замечает.

— Мишель, остановись! — кричит Абель.— Я хочу заснять тебя на подъеме, подожди, пока я дойду до гребня.

Сам того не подозревая, он дал мне передышку, которая позволила мне за несколько минут собраться с силами.

Потом я снова иду. Поднимаюсь по склону, на сей раз под объективом киноаппарата, и наконец достигаю перевала, где мы останавливаемся, чтобы подождать товарищей.

Я отхожу немного в сторону полюбоваться чудесной панорамой. Вдали на юге — Средиземное море. Под нами, на несколько сотен метров вниз — скопление оранжевых точек, наш лагерь. Я смотрю на него, и передо мной проносятся все препятствия и трудности — скептицизм, равнодушие, недоверие,— которые пришлось преодолеть, чтобы там появились эти темные пятнышки — символ нашей необычайной экспедиции. Воздух прозрачен, и на северо-востоке хорошо различаются ближайшие вершины Альп, а на севере — долина реки По, широко раскинувшаяся низменность, где вспыхивают солнечные зайчики, отраженные ветровыми стеклами автомашин,— это мое последнее зрительное восприятие цивилизованного мира.

На Конка-делле-Карсенна, где находится пропасть, снег почти весь уже стаял. Этот обширный ледниковый цирк с острыми сверкающими на солнце зубцами удивительно напоминает какой-то лунный пейзаж. У подножия обрывистых склонов каменные осыпи образуют крутые откосы. Всюду голые известняковые скалы, покрытые скудной растительностью мхов и лишайников, словно занесенных сюда из тундры.

Лагерь экспедиции у пропасти — две палатки, поставленные посреди каменной пустыни.

Вид на пропасть Скарассон и голую вершину Конка-делле-Карсенна (массив Маргуарейс, Италия).

На северных склонах этой впадины еще сохранились отдельные фирновые языки, потемневшие от атмосферной пыли.

Абель начинает стремительный спуск в эту пустыню белого камня. Мы движемся вдоль телефонной линии, проложенной несколько дней назад; это единственная нить, которая будет связывать меня с внешним миром. Обходя многочисленные колодцы, заполненные снегом, мы довольно быстро добираемся до пропасти Скарассон.

Должен признаться, что сегодня ее зияющая пасть кажется мне поистине зловещей! Скоро она поглотит человека и, может быть, навсегда! Я заглядываю в темное жерло. На дне первого колодца виден слежавшийся снег. В июле снег еще держится на глубине и исчезает только к августу.

Недалеко от входа в пропасть мои товарищи поставили среди камней маленькую палатку, расчистив для нее место кирками и молотками. В ней будут постоянно дежурить один горный стрелок и один спелеолог, на которых возложена задача поддерживать связь с базовым лагерем и следить за выполнением условий эксперимента. Они обязаны никого не допускать к пропасти и отмечать время всех моих телефонных звонков, чтобы установить мой суточный ритм. Я знаю, что этим преданным мне людям придется нелегко. Климат здесь необычайно суровый: в закрытой котловине словно концентрируются все солнечные лучи. И днем они будут изнывать от страшной жары, а ночью страдать от жестокого холода и резких порывов ветра. К тому же снабжать их будет трудно, и все грузы им придется переносить на себе, а это — несколько часов изнурительного перехода. Значит, им придется экономить продовольствие, особенно воду, которой здесь нет и в помине. Но еще страшнее — мертвая каменистая пустыня, в которой им подолгу придется жить совершенно одним, занимаясь лишь повседневными делами. К счастью, их будут подменять, но как часто — этого я не знаю.

У входа в пропасть царит лихорадочное оживление. Я уже знаю, что моя подземная палатка установлена и что она пропускает воду. Жан-Пьер предупредил меня об этой опасности. Он спускался в пропасть каждый день начиная с 29 июня и теперь совершенно вымотался.

На поверхности постоянно дежурят двое.

Лицо его мертвенно-бледно, глаза ввалились и покраснели от многих бессонных ночей. Я догадываюсь, о чем он думает. В течение долгих месяцев он вместе со мной участвовал в подготовке экспедиции, он был моим доверенным лицом, и вот теперь он стоял здесь, измученный и озлобленный. Мы так нуждались в помощи, а много ли нам помогли? Для последних, самых неблагодарных и тяжелых подготовительных операций почти не нашлось добровольцев, и Жан-Пьер вынужден был удвоить нормы. Без него и без виртуозной команды стрелков Лафлёра и Кановы я бы до сих пор сидел в Ницце. Наши взгляды встречаются, и мы понимаем друг друга без слов: мы и так все знаем...

Команда горных стрелков: ефрейторы, Лафлёр и Канава, в центре — Мишель Сифр.

Все готовятся по возможности облегчить мой спуск. Филипп и Пьер уже в полном снаряжении и ожидают только моего сигнала, чтобы занять свои места в пропасти. Они оба потрудились на совесть, не считаясь со временем и не жалуясь на усталость. Особенно туго пришлось Пьеру. У него воспалились ступни, ему трудно ходить, и все-таки он здесь. Не хватает только Марка, но тут уж он не виноват — его задержали выпускные экзамены в университете. Он прибудет в лагерь через несколько дней.

Вручив Канаве свои часы, Мишель Сифр отдает последние распоряжения.

Вдруг я спохватываюсь, что в горячке последних дней позабыл поблагодарить Мориса Герцога. Диктую Ноэли письмо. Она отошлет его позднее.

Быстро пишу еще несколько дружеских писем, в частности Марселю Блёштейн-Бланше, президенту Фонда призваний, и начинаю готовиться к спуску. Прежде всего проверяю осветительное оборудование. Это укрепленная на каске ацетиленовая лампа, соединенная виниловым шлангом с баллоном, в который мы вмонтировали насос, чтобы можно было при желании увеличивать подачу газа. В рефлекторе прямо против горелки проделано отверстие, за которым сзади припаяна маленькая зажигалка. Искры зажигалки, проскакивая сквозь отверстие, воспламеняют газ (рис. 8). Заполнив баллон карбидом кальция и водой, я пробую лампу: она горит превосходно.

Ацетиленовая лампа спелеологов экспедиции. 1 -рефлектор; 2—зажигалка; 3— резервуар о водой и карбидом, от которого газ поступает по поливиниловой трубке к рефлектору на каске. Модель разработана Ивом Креашем, Абелем Шошоном и Антуаном Анри.

Меня мучит жажда, я съедаю подряд не то два, не то три апельсина. А мысли мои уже не здесь, мысленно я уже под землей, в моем пещерном царстве. Столько месяцев я думал об этой экспедиции, об этом опыте, что теперь все окружающее кажется мне сном, и прекрасным, и устрашающим.

И вот я у входа в пропасть. Со мной мои товарищи, которые помогут мне добраться до подземного ледника.

За несколько минут до спуска я уже ни во что не верю. Голоса моих друзей кажутся призрачными, словно доносятся откуда-то из далекого далека. Не могу себе представить, что действительно спущусь по всем этим колодцам. И все, что я теперь делаю, я делаю чисто автоматически. С помощью двух товарищей натягиваю комбинезон, потом надеваю сапоги. И вот я готов.

Нервное напряжение достигло предела, мысли скачут, и я уже не контролирую свои движения. Я рассеян и в

то же время взвинчен. Надев каску, не без волнения отдаю свои часы ефрейтору Канове, Ведь эксперимент требует, чтобы у меня не было никакой возможности отмечать действительное время.

Наступает момент прощания. Взволнованно обнимаю Ноэли и Анну-Марию, и... едва не поддаюсь приступу панического страха. Последнее интервью, последний поцелуй, последнее рукопожатие, и я ступаю на металлическую перекладину лесенки, с которой начинается мой путь в подземный мир.

³ "Болезнь фараонов" — тяжелое заболевание, часто со смертельным исходом, вызываемое особым вирусом, содержащимся в помете летучих мышей, обитающих в пещерах. От этой болезни погибли многие участники раскопок гробниц фараонов — отсюда и название.

16 июля, 14 часов

Бросив последний взгляд на встревоженные лица провожающих, начинаю спуск по отвесной стене. Один из товарищей подстраховывает меня. Метров через десять натыкаюсь на слежавшийся снег, которым покрыто все дно первого колодца. Этого не было в прошлом году, и я начинаю понимать, каково пришлось тут команде спелеологов и горных стрелков, когда они "осваивали" пропасть, чтобы спустить в нее тонну снаряжения для моей подземной зимовки.

Я отстегиваю страхующий трос и подхожу к Филиппу, который ожидает меня, присев на глыбу льда у подножия небольшого уступа. Повсюду замечаю русла камнепадов — кремовые полосы, четко выделяющиеся на черных стенах пропасти.

На глубине 27 метров я проникаю в небольшой зал, пересеченный трещиной с левой стороны. За мной по пятам следует Канона. Вытащив из кармана крохотный транзистор, он начинает его настраивать. Нам удается поймать передачи "Радио Монте-Карло" и "Франция-1", но слышимость неустойчивая.

А вот и "кошачий лаз", окрещенный так спелеологами за его узость. После него я уже не увижу ни единого солнечного блика. Протиснувшись сквозь эту вертикальную трубу длиной несколько метров, я попадаю в довольно широкий, 30-метровой глубины колодец с обледенелыми стенками. Затем через ряд галерей проникаю в большой колодец глубиной 40 метров.

Здесь меня догоняет Клод Соважо. Он делает несколько снимков. Я медленно спускаюсь по металлическим перекладинам лестницы, разглядывая друзы ледяных кристаллов на стенках колодца. Спустившись на дно этого колодца, в ожидании товарищей беру несколько геологических проб. И вот мы уже на глубине 79 метров.

Вход в "кошачий лаз" на глубине 27 метров.

Спуск по обледенелым колодцам.

Теперь уже я наверняка знаю, что не поднимусь наверх раньше чем через два месяца. Отступать слишком поздно, и, хотя сердце мое сжимается, я стараюсь отвлечься любопытными картинами ледяного царства. В 40-метровом колодце пальцы мои окоченели, потому что лестница во многих местах прилегает вплотную к стенке, покрытой слоем льда толщиной несколько десятков сантиметров. В прошлом году такого льда на стенках не было. Правда, мы спускались тогда в августе, а сегодня только 16 июля. Хорошо еще, что мы отступили от первоначальных сроков!

Наконец, на глубине 115 метров, я ступаю на ледниковую морену. Передо мной огромная каменная осыпь, вершина которой упирается в противоположную от лестницы стену. Она сильно изменилась за прошедший год. Кроме того, совсем исчез фирн. Абель ожидает меня у северной стенки наверху осыпи: отсюда начинается горизонтальный проход к леднику, на котором мне предстоит жить. Первое, что я там увидел, была моя палатка .

Совершенно красная, она производит на меня странное впечатление.

И только теперь я задумываюсь, как взбрела мне в голову эта идея? Я содрогаюсь при мысли, что мне придется провести два месяца в этом ненадежном убежище площадью два с половиной на четыре с половиной метра, в двух шагах от ледяной стены. А с другой стороны, кому как не мне сделать эту попытку? С детства я провел вместе с товарищами столько дней в пещерах, что должен чувствовать себя здесь совершенно свободно, почти как дома. Разве мой организм за все это время не приспособился к жизни в подземной среде? И я знаю, что смогу вынести даже самые неблагоприятные условия.

Однажды, когда мне было семнадцать лет, я уже провел трое с половиной суток, то есть 81 час, на глубине от 320 до 450 метров. Этот первый опыт жизни под землей поразил мое юношеское воображение, и я дал себе слово когда-нибудь его повторить.

Я замечаю установленные на леднике вехи, иду по ним и приближаюсь к первым скважинам, пробуренным неделю назад теми, кто "благоустраивал" пропасть. Работа сделана на совесть. Во мне пробуждается азарт геолога, и я с энтузиазмом говорю себе, что без дела здесь не останусь. Счастливая мысль! Потому что иначе я бы думал о том, что еще не поздно подняться на поверхность.

Моя палатка установлена на гладкой горизонтальной поверхности ледника. Я просил, чтобы дощатый пол выступал площадкой перед входом. Это позволило бы мне разжигать плитку, не опасаясь, что лед под ней растает. Но мои друзья все сделали наоборот: спереди доски оканчиваются прямо у входа, так что вылезать придется на голый лед, а сзади из-под палатки выступает на полметра никому не нужный настил... Оказывается, мои товарищи, уже установив помост и палатку, заметили, что задняя стойка упирается в потолок. Тогда они разобрали палатку, что в тех условиях было совсем не легко, и снова поставили как могли, передвинув ее вперед. А дощатый настил они в спешке забыли передвинуть, не подозревая даже, к каким печальным последствиям это приведет. Я сказал им об этом, но по выразительному взгляду Жана-Пьера понял, что после всей проделанной работы у них просто не осталось больше сил.

Спуск начинается, 13 часов 16 июля 1962 года.

Палатка тоже установлена совсем не так. Я хотел, чтобы выход был обращен к ледниковой морене, тогда передо мной было бы хоть какое-то открытое пространство. А вместо этого я вижу изнутри только каменную стену, находящуюся всего в двух метрах.

Слева от выхода — небольшая горизонтальная площадка примерно метр шириной; к северу она постепенно повышается, переходя в отвесную стену, а к югу понижается, обрываясь вертикально вниз многометровым колодцем. По этой площадке я смогу проходить к задней стенке палатки. Я бегло осматриваю свое обиталище и замечаю, что потолок прямо надо мной изрезан зарубцованными льдом трещинами. В прошлом году я их не видел. Из одной трещины длиной два-три метра и шириной около метра свисает огромная ледяная "сосулька". Если она упадет, то наверняка раздавит меня. Это были новые непредвиденные опасности, с которыми я столкнулся до начала эксперимента.

Хорошо еще, что я кое-что предусмотрел, например угрозу пожара. Моя палатка не была несгораемой. Я не раз подумывал о том, чтобы приобрести огнетушитель, не выделяющий углекислого газа, но у меня было так много долгов и так мало денег, что пришлось от него отказаться. В пожарном отношении нейлоновая палатка очень опасна. Ее уже слегка подпалил один из моих друзей, неосторожно приблизив к полотнищу пламя ацетиленовой лампы на каске. Видимо, мне придется всегда снимать каску перед входом в палатку, иначе я могу лишиться своего убежища. Но мои товарищи не видели в этом ничего страшного, в крайнем случае я прекращу эксперимент, думали они. И это избавило меня от никчемных разговоров.

Справа от палатки лед был завален огромными, обвалившимися с потолка глыбами; нижние глыбы глубоко погрузились в ледник, а верхние громоздились друг на друга в довольно шатком равновесии. Казалось, они вот-вот обрушатся на мою палатку.

18 часов

Пока я осматривал свои владения, ко мне присоединилась вся группа, спустившаяся на ледник. Мы все окоченели от холода, но товарищи мужественно помогают мне разбирать снаряжение для подземного лагеря. Одни таскают мешки, сваленные на каменистой площадке неподалеку, другие вытряхивают их у входа, третьи устанавливают походную койку, складной стол и стул, налаживают освещение, опробуют бутановый обогреватель и проверяют оба телефона, которые связывают меня с поверхностью. Оборудование моего лагеря — работа поистине адская. Но стоит на секунду остановиться, как холод сковывает тебя, так что лучше уж продолжать работать. При дыхании из наших ртов вырываются белые клубы — скопление крошечных капель; здесь, в темноте, это зрелище кажется фантастическим. Двое из наших товарищей остались на площадке над сорокаметровым колодцем, чтобы потом помочь остальным подняться наверх. Они сидят там неподвижно на каменном мокром уступе шириной не более метра и ждут. Им слышно, как мы здесь возимся. Время от времени они кричат, чтобы мы поторапливались, что они долго не выдержат, что у них нет ни глотка горячего. Я ускоряю темп работ, но для них время все равно тянется мучительно медленно, потому что они неподвижны и единственное, что им остается, это ждать...

Мое легкое нейлоновое укрытие, пока его ничем не загромоздили, представляло собой почти десять квадратных метров жилой площади. Это, конечно, слишком мало, но я говорил себе, что у космонавтов на искусственном спутнике вряд ли просторнее. К тому же здесь негде поставить более обширную палатку.

Я не знал, как мне разместить все свое снаряжение. К счастью, у меня будет походная койка, а не надувной матрас. Я ужаснулся, когда увидел, что весь пол палатки покрыт тонким слоем ледяной воды. По-видимому, оба нижних слоя продырявлены. Я подумал, что это могло случиться в первую неделю работы, когда палатка была установлена прямо на лед, в который вмерзли камни и острые осколки. Одну из ночей мои товарищи провели на совершенно мокрых надувных матрасах. Возможно, что лед под ними подтаял, осколки же остались на поверхности и прорвали водонепроницаемую оболочку. Так я думал, но оказалось, что я ошибался. Причина появления воды в палатке была гораздо серьезнее, а главное, оказалась неустранимой.

Пока в палатке установлена только моя койка, рядом с ней полевой телефон, который горные стрелки попросили испытать в этих условиях, и трансляционный микрофон радио Монте-Карло.

Четыре электрические батареи я оставил снаружи. Я мало что смыслю в электричестве, и Абель долго объясняет мне, как надо соединять батареи, чтобы не было короткого замыкания. Главное, не потерять бы проволочки для соединения этих батарей!

Затем я отправляюсь с Марселем брать пробы с ледника. Мы их упакуем в пластмассовые контейнеры, которые поднимут на поверхность и сразу же отошлют в Париж, в Музей естественной истории.

Мы спускаемся по лестнице вдоль склона ледника, любуясь великолепными ледяными кристаллами в толще льда. Мы решаем взять образцы пыльцы, включенной в лед на глубине 125 метров, то есть из самых древних по нашему мнению, слоев ледника. На нашей обуви нет шипов, и мы все время скользим. Брать образцы чрезвычайно трудно. Приходится действовать так: один из нас с трудом отдирает кусочки льда голыми руками, а другой кладет их в большой пластмассовый контейнер, предварительно промытый дистиллированной водой, ибо на взятые образцы не должно попасть ни пылинки! Мы сменяемся через каждые три минуты, и все равно нам приходится то и дело оттирать окоченевшие пальцы.

Наполнив контейнер до половины, возвращаемся к нашим товарищам, которые продолжают разбирать снаряжение.

Скоро я окончательно замерз и решил приготовить какой-нибудь горячий напиток. Я угощаю им товарищей, и все пьют с удовольствием, потому что леденящая сырость уже начинает сковывать движения.

Время пролетело незаметно, и моим друзьям, проводившим меня до ледника, пора уходить. Я с волнением пожимаю им руки. Все поднимаются наверх, и только один задерживается около меня. Мы обмениваемся последним взглядом, и он тоже исчезает в темноте. Я вижу, как его лампа поднимается все выше, освещая стенки колодца, и слышу ободряющий голос кого-то из спелеологов:

— Осталось только три метра... только два... еще немного... ну вот, молодчина!

Теперь нас разделяет сорок метров колодца, через который мы обмениваемся последними словами прощания. Сердце мое сжимается, когда слышу, как пощелкивает о камни лестница, вытягиваемая наверх. Но я сам этого хотел. Отныне я уже не смогу отсюда выбраться без помощи друзей.

Стоя в темноте, я еще улавливаю смутные звуки, последние звуки, которые постепенно замирают в отдалении. И внезапно меня охватывает страх.

В течение двух месяцев, проведенных под землей на дне пропасти Скарассон, я вел дневник, в котором отмечал все, что происходило каждый день. Сначала я решил вести записи "по вечерам", то есть перед сном, но потом вынужден был делать это в несколько приемов, потому что плохо помнил, чем именно занимался я "днем", хотя эти "дни" и казались мне очень короткими. Потеря памяти была настолько значительной, что порой мне бывало трудно вспомнить, что я делал несколько мгновений назад. Как только меня начинало клонить ко сну, я тотчас залезал в свой спальный мешок, не испытывая ни малейшего желания страдать от сырости и холода ради очередной записи в дневнике. Поэтому в дальнейшем я описывал последние события предыдущего "дня" лишь "наутро", после первого завтрака. Теперь уже известно, что мою апатию можно было объяснить крайней замедленностью всех жизненных процессов организма, находившегося в состоянии гипотермии, то есть чуть ли не в анабиозе.

В моей тетради полным-полно всяческих практических замечаний относительно еды и прочих бытовых мелочей, и в то же время слишком мало и слишком кратко, как мне теперь кажется, говорится о моих ощущениях, чувствах и мыслях, которые меня осаждали во время моего долгого неподвижного путешествия на край ночи. Это говорит о том, что все мои интересы были сосредоточены на одной главной задаче: жить и выжить. Когда я сегодня перечитываю одни и те же повторяющиеся подробности о моих завтраках и ужинах, мне кажется, что еда занимала центральное место в моей по сути растительной жизни, хотя сам я не отдавал себе в этом отчета.

Страница из дневника.

Если бы она хоть доставляла мне удовольствие, я бы еще мог это понять! Но все было как раз наоборот: мысль о том, что мне надо поесть, каждый раз приводила меня в уныние.

Последние дни моего пребывания под землей я был настолько измучен, что уже не мог вести регулярные записи в дневнике. Тогда я начал пользоваться магнитофоном. Несколько раз в день я диктовал в магнитофон, описывая все, чем я занимался. Это было гораздо легче, чем писать. Но когда я чувствовал себя лучше, я все-таки старался записывать свои отчеты в дневник, чтобы оставить документ о моей жизни в подземной пропасти.

Со дня окончания этого эксперимента прошло еще слишком мало времени, чтобы я мог судить о моих записях достаточно беспристрастно. Поэтому я прошу моих читателей быть снисходительными к частым повторениям и не слишком ясным описаниям отдельных событий — яснее я рассказать не мог и пока не могу.

График Мишеля Сифра, на котором он отмечал свое субъективное время.

Время текло для меня незаметно. Вокруг царила тишина, и я чувствовал себя совершенно отрезанным от цивилизованного мира. Тишина была полной, и мне казалось, что я нахожусь на какой-то другой планете. Меня волновали только повседневные мелочи быта. Все проблемы нашей безумной цивилизации перестали для меня существовать, осталась только проблема моего собственного существования. В каком-то отношении я был даже счастлив под землей. Меня не занимало ни прошлое, ни будущее, все помыслы мои сосредоточивались на настоящем, на моей жизни в пещере, где меня окружала враждебная среда. Да, здесь все было против меня! Камни, лед, климат подземелья — все угнетало меня. Тем не менее я боролся. Борьба была жестокой, но я выжил именно потому, что не прекращал ее ни на миг вплоть до выхода на поверхность.

При кажущейся неподвижности я ощущал, как меня увлекает бесконечный поток времени. Время было единственным измерением, в котором я перемещался: я пытался его догнать, ухватить и чувствовал, что оно от меня опять ускользает. Я ощущал только ход времени, которое текло неизменно, как река. Все прочее оставалось нейтральным, мертвым.

Если бы кто-нибудь мог проникнуть взглядом сквозь 130-метровую толщу известняка, он увидел бы призрачную смутную фигуру, которая медленно перемещается с места на место, механически повторяя одни и те же движения: либо лежит скорчившись в шелковом спальном мешке, либо читает или пишет при слабом свете электрической лампочки, неподвижно сидя на складном стуле.

Мучения мои начинались сразу же, как только я просыпался. Прежде всего надо было высунуть руку из спального мешка, где было относительно тепло, чтобы зажечь электрическую лампочку, укрепленную на металлическом каркасе моей походной койки. Я долго не решался сделать это, лежа в полной темноте с широко открытыми глазами и мысленно вопрошая себя, сплю я или нет. Мне хотелось верить, что я еще сплю, но каждый раз вскоре убеждался, что бодрствую. Тогда, набравшись решимости, я нажимал кнопку выключателя, лампочка загоралась, и свет разрывал непроглядную тьму. Я тотчас высовывался по пояс из пухового мешка, наклонялся и крутил ручку полевого телефона. Не дожидаясь ответа, снова нырял в теплый пух, втягивая в мешок телефонную трубку. Через несколько мгновений в тишине пещеры раздавался резкий звонок, который прогонял остатки сна.

Для чего я, в сущности, звонил? Я делал это каждый раз, когда пробуждался, ел и засыпал, на протяжении всего эксперимента. У выхода из пропасти день и ночь посменно дежурили двое: один горный стрелок и один спелеолог. Они должны были отмечать точное время моих звонков, а также мое субъективное время — каждый раз я сообщал им, какой, по-моему, был день и час. Такой метод я разработал для того, чтобы:

а) практически установить продолжительность моего суточного ритма, то есть периодичность чередований сна и бодрствования;
б) количественно измерить потерю представления о времени, так как я намеренно не взял с собой ни часов, ни приемника, ни какого-либо другого прибора, по которому мог бы определять истинное время и даты.

Этот метод позволял отмечать на поверхности продолжительность между моими пробуждениями и отходом ко сну, а также периодичность приемов пищи во время бодрствования. Я знал, что у меня не будет никаких ориентиров, кроме физиологических функций организма, подчиненных неизменному ритму чередования дня и ночи. Постепенно у меня должен был выработаться свой собственный жизненный ритм, подобный ритму космонавтов во время длительного межпланетного перелета. До сих пор во время тренировок советских и американских космонавтов опыты по добровольной изоляции, когда испытуемый не знал о смене дня и ночи, длились, насколько я знаю, не более одной-двух недель. Мне же хотелось выяснить, как изменяется суточный ритм человека, то есть продолжительность между двумя пробуждениями и двумя отходами ко сну, во время гораздо более длительного эксперимента. Я опасался только страшных приступов полной апатии, которые часто заставляли прерывать опыты в сурдокамере.

Кроме того, рядом с указанными мною часами и датами люди на поверхности должны были отмечать истин

ное время и даты. Ложась спать, я прежде всего сообщал по телефону, сколько, по-моему, длился период бодрствования и активной работы, а просыпаясь, указывал столь же иллюзорную продолжительность моего сна. Первое время я думал, что сплю помногу, часов по двенадцать-тринадцать. Впоследствии, как мне казалось, я стал спать не более шести-семи часов. Начиная с 22 часов 17 июля — часа ухода из времени — я тщательно отмечал на своем графике и в дневнике мое субъективное восприятие продолжительности периодов сна и бодрствования. Каждый раз, складывая часы сна и бодрствования, я отмечал свои "сутки". Это позволяло мне определять (разумеется, субъективно), какое было число, сколько времени я прожил под землей. Все это я сообщал "наверх".

Спускаясь под землю, я был уверен, что среди вечной ночи, где мне предстояло жить, обязательно произойдет какое-то смещение времени. Но я не знал, будет ли оно положительным или отрицательным, то есть убыстрится или замедлится для меня ход времени. В первом случае мое положение было бы трагичным, потому что я не смог бы дождаться конца этого чрезвычайно трудного опыта. Второй случай был бы куда предпочтительнее: желанный день наступил бы неожиданно, когда я думал бы, что мне предстоит провести на леднике еще несколько долгих мучительных недель. Поэтому я так тщательно вел учет моих дней, отмечая их на простом и удобном графике, укрепленном в изголовье койки. Когда я просыпался, мне достаточно было на него взглянуть, чтобы узнать, какое, по моим расчетам, наступило число.

Помимо этого, я считал по телефону до ста двадцати, чтобы выяснить, как изменяется моя оценка коротких отрезков времени, то есть кажутся мне секунды длиннее или короче, чем в действительности. И, наконец, я получал сверху два сигнала, между которыми отсчитывал свой пульс по артерии на запястье или на сонной артерии. Все это давало мне возможность по окончании опыта сравнить мои субъективные оценки времени с действительным временем и впервые в мире получить количественные результаты в столь мало исследованной области. Все мои отсчеты заносились в особый журнал спелеологами и горными стрелками, сменявшими друг друга в пустынной котловине Конка-делле-Карсенна.

Ефрейтор Спренжер и Марк Мишо отмечают на поверхности, время вызовов Мишеля Сифра.

Мишель Сифр сообщает на поверхность свои данные.

Я не случайно настаивал на том, чтобы в материальной подготовке эксперимента и в постоянном наблюдении за его ходом приняли участие официальные представители отрядов республиканской безопасности. Здесь я должен выразить благодарность майору Риоле, который по собственному почину на длительный период выделил в мое распоряжение своих специалистов из горных стрелков 6-й роты. Он сразу понял, какое значение может иметь моя экспедиция, и сумел склонить на нашу сторону своего начальника господина Мира.

Чтобы не нарушать условий эксперимента, было строго запрещено звонить мне с поверхности: наверху должны были пассивно ждать моих звонков. Только я мог звонить им, но не они мне, чтобы не было случайно нарушены установившийся ритм и его постепенные изменения в столь исключительных условиях. Однако должен признаться, что одно присутствие наверху пусть отдаленных от меня, но так же заинтересованных в конечном успехе опыта людей, ставших моими друзьями, было для меня огромной поддержкой. Когда я им звонил, они с искренним волнением спрашивали, как я спал и как прошла ночь. Они так же хорошо, как и я, понимали, что если произойдет какой-нибудь несчастный случай, мне не выбраться из пропасти живым.

У меня вошло в привычку во время переговоров с поверхностью ставить рядом с телефоном микрофон. Это позволяло дежурным четко записывать па пленку все, что я говорил, и даже посторонние шумы, например грохот обвалов, которые могли произойти в любой момент. Несмотря на защитный нейлоновый чехол, микрофон, поставленный недалеко от телефонного аппарата, улавливал буквально каждый звук. Это было очень важно, потому что я все чаще стал забывать придвинуть его к себе. Два раза во время наших переговоров магнитофон записывал шум обвала. А однажды, когда я лежал в своем пуховом спальном мешке, проводник горных стрелков Ру услышал с поверхности грохот ледяной глыбы, которая обрушилась всего в метре от меня и докатилась до самой палатки.

Я всегда находил, что сказать двум дежурным на поверхности. Они беспокоились за меня, а я в свою очередь был крайне озабочен их судьбой. Теперь-то мне известно, что их положение было гораздо хуже, чем я мог думать.

Сон помогает восстанавливать силы.

Автопортрет. Незадолго до выхода на поверхность.

Они придерживались твердого правила не отходить от своего лагеря дальше чем на пятьдесят метров. Боясь пропустить телефонный звонок, они часами сидели у аппарата, лишь время от времени меняя положение, и смотрели на все те же опостылевшие белые склоны! К счастью, у них было радио, но во время очередной грозы молния разбила приемник. Днем палящая жара, ночью пронизывающий холод! К тому же частые грозы и ливни с градом затрудняли снабжение.

Они развлекались как могли. Иногда они включали магнитофон без моего ведома и записывали все, что слышали снизу. Однажды они до упаду смеялись, услышав мои восклицания, когда я вздумал помыться. Когда дежурил Жан-Пьер, он занимал себя тем, что строил подвижные конструкции, которые подвешивают для украшения комнат под потолком, или превращал в скульптуры причудливые камни. Марк Мишо читал или вел долгие разговоры с Лафлёром. Жерар Каппа и Спренжер играли в карты, Мепан учил Пьера Никола, как пользоваться веревкой для спасения альпинистов, а Серж Примар чинил телефонную линию между пропастью и базовым лагерем.

Эти люди, сменяя друг друга, провели в пустынной котловине Конка-делле-Карсенна два месяца, и все это время я терзал их своими телефонными звонками. Вот хотя бы такой случай. С 6 на 7 августа я бужу их в 5 часов 40 минут утра: для меня это время завтрака. Они снова засыпают, а в 7 утра я опять нарушаю их сон, чтобы сказать, что ложусь спать. День как будто прошел спокойно. Проснувшись, я звоню. Время — 19 часов, но я поднимаю их с постели, потому что они уже улеглись. В три часа утра я опять их беспокою, сообщая, что я завтракаю. Разбуженные посреди ночи, они тем не менее весело отвечают мне бодрыми голосами, словно я позвонил в самое обычное время дня. Не знаю, можно ли привести более яркий пример преданности общему делу.

Со временем "утренние" разговоры по телефону превратились для меня в настоящий кошмар, потому что каждый такой разговор требовал предельного напряжения воли. Просыпаясь, я не хотел вылезать из мешка, а телефонный звонок настойчиво требовал этого. Мне было очень трудно вставать, потому что только в постели я отдыхал и немного согревался. К счастью, я каждый раз заставлял себя вставать, зная, что обязан бороться с апатией, с этим блаженным утренним оцепенением. Если бы я ему поддался, я бы погиб.

И все же изредка меня мучили сомнения: еще полежать или встать. Оставаясь в постели, я о многом размышлял. Так проходили минуты, а может быть, и часы — теперь мне трудно судить об этом. Иногда лежа я подолгу читал какую-нибудь современную литературу или технические журналы. Чтобы держать книгу, мне приходилось высовывать из мешка одну руку. Такая поза была крайне неудобна, и я вынужден был часто переворачиваться с боку на бок, потому что рука буквально деревенела от холода.

Я читал самые разнообразные книги. Но более всего увлекался чтением школьной хрестоматии Лагарда и Мишара "Литература XX века", которую мне подарил мой брат Ален. Меня интересовали в ней критические очерки о современной литературе, с которой я был так мало знаком. В лицее я прилежно читал лишь классиков XVII века, философов XVIII и романтиков XIX века. Из года в год я давал себе слово прочитать произведения современных авторов, но на это у меня никогда не хватало времени: весь свой досуг я отдавал геологическим изысканиям. Также не мог прочитать я и философов, и классиков древности, поэтому вместе с современной беллетристикой я захватил с собой Плиния и Тацита. Кроме того, я решил взять "Диалоги" Платона, о чем газеты не замедлили раструбить еще до моего спуска в подземную пропасть.

Теперь могу признаться, что Платона у меня не было — я просто забыл его купить в горячке последних сборов. Я читал избранные отрывки из произведений Мальро, Жида, Сартра, Мориака и Камю, восполняя огромный пробел в моих знаниях. Время от времени я читал выдержки из Библии. Никогда не забуду того дня, когда, читая Нока, я замер от ужаса, впервые услышав грохот огромного обвала. Точно так же памятен мне день, когда я нашел в размякшей от сырости газете рассказ Марселя Паньоля, где он описывает свое первое знакомство с "комнатой провинившихся". Рассказ меня так взволновал, что я долго размышлял о прошлом, которое уже никогда не вернется. Счастливые и невозвратимые школьные годы, это вам я обязан тем, что я здесь! И пусть я не знаю, какое сегодня число, какой месяц, август или сентябрь, я благодарен вам за то, что именно тогда впервые проявилось и окрепло мое призвание. Вы, мои учителя из лицея Парк Империал, вложившие в меня то, что вам удалось вложить, я знаю, как я вас огорчал, когда вел на бой "свою банду"...

От тех волнующих лет у меня сохранился вкус к борьбе и открытиям и привычка во всем доискиваться "как" и "почему". Поэтому я так часто вспоминал те времена в моем ледяном одиночестве.

Если я решал вставать, то протягивал левую руку и хватал свою шерстяную рубаху, которая лежала вместе с остальной одеждой на нейлоновых мешках со сменным бельем и комбинезонами. Внешняя нейлоновая оболочка моего спального мешка всегда бывала покрыта мелкими каплями, такой же влажной и холодной оказывалась и рубашка. Было мучительно надевать ее дрожа от озноба, но потом я догадался, что могу согревать ее, подержав несколько минут в спальном мешке. Однако рубашка была столь холодной, что и в мешке я боялся прикоснуться к ней теплым телом. Затем я надевал грубый свитер и вылезал из мешка. Стоя на четвереньках на койке, я натягивал свои красные штаны, потом надевал толстую куртку с пуховой прокладкой. Наконец садился и натягивал носки. Этого мгновения я страшился больше всего, потому что носки почти всегда были пропитаны ледяной водой.

Одевшись, я зажигал плитку, установленную перед входом в палатку, и грел воду, всегда в одном и том же котелке, который ни разу не мыл. Пока вода согревалась, я отмечал на графике в записной книжке свое предполагаемое время.

Скоро я понял, что "мое время" не соответствует истинному и что для успеха эксперимента я должен придерживаться каких-то строго определенных ориентиров.

С первых же дней я как бы заблудился во времени, потому что мои представления об истекшем времени не совпадали с моими сенсорными и физиологическими восприятиями. Например, когда по моей субъективной оценке времени, прошедшего с момента спуска в пропасть, должна была наступить глубокая ночь, я чувствовал, что этого не может быть, потому что мне хотелось есть. Очевидно, в действительности был день и наступил обычный час завтрака. Измученный сомнениями, я не знал, какое время отмечать в своем "почасовом графике". Я боялся, что сорву эксперимент, если буду корректировать психологическое восприятие времени физиологическими ощущениями. Тем не менее на второй день, когда, по моим расчетам, наступил третий час ночи, я все же поставил в графике 11 часов утра и, таким образом, изменил свое субъективное представление в угоду объективному восприятию, основанному на сенсорных факторах. К счастью, я вовремя спохватился, и такая ошибка произошла всего один раз, когда я только-только осваивался в своем новом мире, где не было никаких космических или общественных ориентиров.

Часто мне приходилось задумываться, какое же в действительности было число в тот или иной "день". В моих предположениях существовало три даты: первая, определяемая моим субъективным восприятием времени, та, о которой я сообщал по телефону; вторая — на день-два позже, которая могла быть при наиболее благоприятном варианте смещения времени, и, наконец, третья — на день-два раньше субъективного времени. Последняя дата менее всего устраивала меня.

Когда вода закипала, я медленно вставал и вносил котелок в палатку, где на столе уже стояло масло, варенье и галеты. Проглотив это, я затем с наслаждением выпивал любой горячий напиток, будь то чай, кофе, овомальтин или банания⁴, в которые я добавлял одну или, в виде исключения, две ложки порошкового молока и несколько маленьких кусочков сахара. После первого завтрака я обычно выпивал еще стакан эвиановской воды, чтобы активизировать работу почек.

Покончив с завтраком, какое-то время сидел неподвижно и раздумывал, чем бы мне заняться. Я никоим образом не намерен был связывать себя твердым расписанием, а желал делать только то, что мне захочется в данный момент. Я никогда не выносил расписаний и, даже осуществляя какой-либо план, например план подготовки к экспедиции, придерживался лишь общих положений, оставляя за собой полную свободу действий. Это помогало мне всегда быть готовым к любым неожиданностям и пользоваться любой благоприятной возможностью, любым удачным моментом, который ведет к желанной цели.

Иногда мои утренние размышления заканчивались тем, что я впадал в глубокую апатию,— все зависело от того, в каком настроении я просыпался. Бывали дни, когда я вставал совершенно бодрый и чувствовал себя в полной форме физически и морально. И наоборот, случалось, что я просыпался совсем разбитый, с ввалившимися глазами, онемевшим телом и деревянными от холода руками и ногами. Такие дни были для меня мрачными и тоскливыми. Я думал о своем одиночестве. Я был отчаянно одинок, и голоса моих товарищей, доносившиеся из телефонной трубки, лишь ухудшали мое состояние. Разумеется, я его скрывал и старался казаться веселым и бодрым.

Но, кажется, мои товарищи научились улавливать и понимать по моему голосу, когда у меня начинались приступы такой предельной слабости. Впрочем, они мне об этом не говорили и только старались меня развлечь, чтобы я рассмеялся или хотя бы улыбнулся. Иногда это им удавалось, но чаще все их уловки только угнетали меня, и я чувствовал себя еще более одиноким. Я и в самом деле был один, один, затерянный в недрах земли, и никто не смог бы меня спасти, приключись со мной какое-нибудь несчастье. Я был сам себе господином и сам шел навстречу своей неведомой судьбе. Я не знал, куда меня приведет мой путь и смогу ли я дожить до того дня, когда снова увижу людей.

Мне постоянно угрожали обвалы ледяных и каменных глыб. Несколько раз я поскальзывался и едва не падал с ледника, а это грозило мне верной гибелью: я умер бы медленной смертью от холода или просто разбился бы о камни и острые выступы на дне ледяного колодца. Опасность подстерегала меня на каждом шагу, и, хотя я старался быть как можно осторожнее, мне все время приходилось рисковать жизнью. Эта постоянная угроза ежеминутно напоминала мне о моей бренности, вызывая чувство беспомощности и одновременно яростное желание выжить несмотря ни на что, ибо в этом заключалась моя задача. Пытаясь в условиях потери представления о времени преодолеть некоторые физиологические рубежи, я ставил себе определенную цель и в достижении ее видел смысл своего существования. Такая погоня за самим собой, поиски своего "я" продолжались бесконечно, ибо каждый раз, когда я старался его настичь и удержать, искомое ускользало от меня. То же самое происходило, когда я пытался постичь время: оно ускользало, потому что я оставался на месте. В действительности же время для меня не существовало. Реальное время было фикцией. Какой смысл разделять на отрезки нечто бесконечное, созданное нами самими? Каждый "день" я просто отсчитывал моменты пробуждения и отхода ко сну; это были мои единственные ориентиры и единственная общая нить, которая еще связывала меня с людьми. В остальном я жил совершенно обособленно, как медведь в берлоге.

По утрам я обычно прочитывал несколько страниц из какой-нибудь книги, чаще всего художественной или научной, например по геологии, и лишь изредка брался за детективы. Долгое время я читал "За бортом по своей воле" Алена Бомбара и "Аннапурна, первый восьмитысячник" Мориса Герцога. В этих книгах я черпал столь необходимые мне волю и мужество. Я сожалел, что у меня не было дневников адмирала Бёрда, который в 1934 году оказался на много месяцев отрезанным от внешнего мира на антарктической базе. Впрочем, теперь мне кажется, вернее, теперь я понимаю, что чтение — совсем не лучший способ борьбы с одиночеством. Гораздо больше мне помогала работа.

Все мои мысли были постоянно заняты всевозможными исследованиями и изысканиями. Геологические проблемы всегда интересовали меня, и я бился над их решением. Это были проблемы текущие, связанные с моим существованием на подземном леднике, проблемы прошлого, порожденные моими исследованиями на Цейлоне, и проблемы будущего, возникавшие по мере накопления новых материалов. Тогда-то мне пришла мысль, что человек на борту космического спутника должен быть либо предельно ограничен в своих действиях, то есть только выполнять определенные задания, либо быть настоящим исследователем, чей разум целиком поглощен одной или несколькими научными проблемами, иначе ему будет трудно бороться с отчаянием одиночества. Временами я до какой-то степени отождествлял себя с будущим космонавтом и думал, что настоящий подвиг можно совершить только с благородной целью, только во имя Науки. К счастью, я отдавал себе отчет, что мой опыт имеет глубокий смысл,— во всяком случае, я так думал — и это придавало мне силы и мужество. Если человек хочет чего-либо достичь, он должен иметь перед собой ясную цель, а не просто приспосабливаться к враждебным и чуждым ему условиям. В противном случае он потеряет свою биологическую индивидуальность и превратится всего лишь в подопытного кролика, станет жалкой игрушкой в руках экспериментаторов.

Когда я работал, время переставало для меня существовать. Не могу даже сказать, что оно быстро пролетало. Я просто не ощущал его и не замечал.

Ел я всего один раз в день, да и то лишь тогда, когда чувствовал голод. Дело в том, что мой жизненный уклад очень быстро изменился. То, что я называл "завтраком", то есть первая после пробуждения плотная еда, на самом деле стало моим поздним "обедом", потому что сразу же после него я обычно ложился спать. Такой распорядок меня нисколько не стеснял; в перерывах, как правило, я жевал изюм, чернослив или грыз кусочки сыра.

Проблема приготовления еды была сведена до минимума. В течение двух месяцев я пользовался только двумя кастрюлями, которые одновременно служили мне тарелками. Должен признаться, что сейчас это вызывает у меня брезгливость. Почему же я так опустился? Ведь у меня было полным-полно всяких тарелок, мисок, чашек и прочей посуды. Ответ прост: мыть посуду на глубине 130 метров, стоя на льду среди пронизывающей сырости — на такое можно решиться только из бравады! Я совершил этот подвиг единственный раз — на второй меня не хватило. После того как я отскреб голыми руками толстый пригорелый слой со дна кастрюли, у меня невыносимо заломило пальцы. Из-за резких переходов от горячей воды к холодной руки мои покрылись трещинами, которые не заживали много дней. Одного столь "удачного" опыта было достаточно: я решил отныне готовить и есть суп в одной кастрюле, а все остальное — в другой. И так я питался до самого конца.

У меня был большой и разнообразный запас продовольствия, рассчитанный на два месяца: множество всяких консервов, мясо, сушеные овощи, полуфабрикаты типа "равиоли" (рубленые яйца с сыром и овощными приправами), макароны, рис и банки с вареньем. Кроме того, я захватил с собой десятка два груш, штук тридцать помидоров и две дюжины яиц, которые рассчитывал съесть в первые же дни. Я бы мог значительно увеличить запас свежих продуктов, если бы сразу сообразил, что они превосходно сохранятся на льду. Должен признаться, что их недостаток заметно отразился на моем пищеварении, и я это очень скоро ощутил. Разумеется, свежие продукты не пролежали бы два месяца, но какое-то время я все же был бы обеспечен витаминами. Чтобы проверить, как долго они могут сохраняться в таких условиях, я оставил по одному из всех видов свежих продуктов, которые у меня были. Это могло иметь важное значение для хранения скоропортящихся продуктов не только под землей, но и на поверхности. Я установил, что картофель прекрасно выдержал весь двухмесячный срок, в то время как на луке, помидорах и яблоках уже через пару недель появилась плесень.

Довольно скоро процесс питания стал занимать в моей жизни значительное место. Но сама еда не была приятным развлечением, она все больше угнетала меня своим однообразием, так что я с ужасом ждал момента, когда снова придется что-то есть. Именно поэтому я ел только тогда, когда бывал голоден, и пил, когда чувствовал жажду. Питье не было для меня проблемой, так как у меня был большой запас минеральной воды "Эвиан". Тем не менее долгое время я пил талую воду с ледника, собирая ее в котелок.

Вначале я пил очень мало, а к концу моей подземной зимовки начал поглощать по многу литров воды в день. Мне было совершенно непонятно, откуда у меня такая чрезмерная неутолимая жажда в условиях предельной влажности. Только уже на поверхности врачи объяснили мне, что, несмотря на всепроникающую сырость подземелья, моему организму не хватало воды из-за недостаточно полноценного питания.

Приготовление пищи было для меня одной из труднейших задач. У меня не было поваренной книги, а самое главное — никаких кулинарных способностей. Я не мог состряпать себе ничего вкусного, поэтому в основном питался консервами, солдатскими галетами да плохо сваренными макаронами с пережаренным до углей луком. Одного вида таких кулинарных шедевров было достаточно, чтобы отбить всякий аппетит. Я проглатывал еду с отвращением и лишь потому, что это было необходимо, чтобы сохранить здоровье и не ослабеть. Единственное, что я ел с удовольствием, это хлеб и сыр. У меня оказались две булки и головка голландского сыра,— к сожалению, совсем маленькая,— и я старался растянуть их до самого конца. Особенно соблазнял меня сыр. Я боролся с этим наваждением как мог и, только когда не выдерживал, позволял себе отщипнуть от головки крохотный кусочек.

Пока еда в кастрюле разогревалась на газовой плитке, я звонил на поверхность, чтобы там отметили время. Так, однажды я завтракал в 22 часа, другой раз — в полночь, а еще раз — в три часа ночи, и каждый раз я вытаскивал своих несчастных друзей из постели. Мой ритм приемов пищи совершенно исказился. Иногда я ел очень подолгу, но чаще сокращал время еды до предела, во-первых, потому, что, как нетрудно догадаться, я не находил в этом ничего приятного, а во-вторых, потому что именно в эти минуты меня начинало непреодолимо клонить ко сну.

В иные "дни" мной овладевала глухая тоска. Ничего не хотелось делать, холод и сырость сковывали, подавляли, и я не находил в себе сил бороться. Часто после дурно проведенной ночи я просыпался усталым и разбитым, и это, конечно, отражалось на моем настроении. Но бывало и так, что я просыпался совершенно бодрым, и тогда все рисовалось мне в розовом свете. Я заметил, что в такие часы почти не ощущал холода и не испытывал страха, чувствовал себя в полной форме, был весел и бодр и меня совершенно не смущали никакие подземные "происшествия". И наоборот, когда меня одолевала усталость, я очень болезненно реагировал на малейшую опасность: звук падения любого камешка или льдинки терзал мои нервы и заставлял буквально подпрыгивать. Моя оценка времени, разумеется, тоже зависела от таких упадков настроения. Но чем лучше я себя чувствовал физически, тем меньше поддавался гнетущему влиянию среды; мне было наплевать на обвалы и на опасности, ибо я и думать не хотел о том, что могу в любое мгновение погибнуть.

Временами я мучился от приступов амебной дизентерии, и это, конечно, тоже отражалось на моем настроении. После каждого приступа я чувствовал себя бесконечно слабым, угнетенным и обессиленным и в такие моменты особенно остро понимал, что завишу не только от милостей природы, но и от себя самого. Разумеется, я мог бы избавиться от дизентерии или, во всяком случае, облегчать свой страдания, если бы принял необходимые лекарства. Однако я твердо решил, пока длится моя бесконечная ночь, не пользоваться никакими лекарствами, чтобы ничто не могло повлиять на биологические условия эксперимента. Да если бы я и захотел это сделать, то все равно бы не смог, потому что не взял их с собой в подземелье. В самом деле, как бы я определил влияние подземного климата на организм, если бы стал накачивать себя всевозможными снадобьями? Я отказался также от подкрепляющих напитков и специально витаминизированных продуктов, чтобы не искажать истинную картину приспособления организма к среде.

Я все хуже переносил болевые ощущения. От долгого сидения за столом у меня появились боли в спине. Иногда спина болела настолько сильно, что я еле двигался и страшно боялся, как бы дело не кончилось параличом. Эта мысль, все чаще и чаще посещавшая меня, словно подчеркивала весь трагизм моего положения. Паралич означал смерть. Я знал, что парализованный человек не смог бы преодолеть "кошачий лаз" в тридцатиметровом колодце. Задолго до появления болей я уже улавливал предвещающие симптомы и весь сжимался в отчаянии перед надвигающейся пыткой. Меня страшили эти мгновения. Каждый раз я надеялся, что, может быть, хоть на сегодня обойдется, но, увы, без этого никогда не обходилось. Боль стала моей навязчивой и трагичной спутницей. Однако, когда она исчезала и я в страхе делал первые робкие движения, чтобы убедиться, не парализован ли я, оказывалось, что я могу и двигаться и ходить. Тогда страх исчезал, и я принимался за свои повседневные дела.

За все время моей "зимовки" я всего лишь два или три раза занимался уборкой. Мусор и отбросы накапливались перед палаткой, и я не мог шагу ступить, чтобы не споткнуться о какую-нибудь консервную банку. Надо было бы отнести эту свалку подальше, но у меня просто не хватало на это духа.

Внутри палатки все отбросы я собирал в ведерко, которое опоражнивал каждый день за порогом. Поэтому там через некоторое время образовалась целая гора мусора, высотой чуть ли не в половину палатки. Она мешала мне выходить наружу, и мне приходилось время от времени сгребать мусор в нейлоновые мешки и опоражнивать их подальше на морене. На льду отбросы не гнили, и от них, по счастью, не исходило никаких запахов. Однако, когда я вздумал на них снова взглянуть незадолго до выхода на поверхность, оказалось, что внешний вид их изменился. Внутри консервных банок выросла плесень, а на испорченных фруктах и помидорах появились пятна. Вначале я хотел взять с собой некоторые из испорченных продуктов для исследования, но потом решил оставить все до следующего года и установить изменения за более длительный срок. Кроме того, я оставил на леднике различные свежие продукты, чтобы выяснить, как они сохраняются в этой среде и на какую пищу может в крайнем случае рассчитывать человек в подземном убежище. Мне кажется, эта новая тема могла бы заинтересовать также биологов.

С течением времени я все больше убеждался, что часть моего снаряжения совершенно не отвечает своему назначению. Казалось, я предусмотрел буквально все. Да и на самом деле я обдумал каждую деталь, каждую мелочь, но недостаток средств не позволил мне раздобыть все необходимое. Самой жгучей проблемой стала для меня обувь. У меня было четыре пары особых мягких сапог. Они были сделаны из двух тонких слоев водопроницаемого материала с пуховой прокладкой между ними и с прокладкой из поролона на подошве. Но эти сапоги были крайне непрочны, и, когда я выходил наружу, мне приходилось надевать сверху брезентовые чехлы с кожаной подошвой. С первых же дней я почувствовал всю трагичность своего положения: оказалось, что моя обувь совершенно не защищает от сырости. Ноги почти все время были мокрые, и это при температуре таяния льда! Пуховые сапоги не предохраняли меня от воды, постоянно скапливавшейся на полу палатки. Образующаяся из-за конденсации пара вода собиралась на поролоне под полом, а на самом полу, на внутренней его оболочке, был центральный шов, к несчастью, вполне водопроницаемый. Стоило мне сделать шаг, как влага под давлением начинала сочиться снизу. Когда же я выходил из палатки, то промокал даже в двух парах сапог, натянутых одна на другую. Такая обувь не спасала меня ни от холода, ни от сырости, и в результате у меня все время были мокрые ледяные ноги.

Проблема обуви не давала мне покоя с первого до последнего дня эксперимента. Из-за обуви я чуть было не

погиб, и мне кажется, что этот вопрос, вопрос о специальной обуви для продолжительного пребывания под землей в сырых и холодных пещерах, далеко не решен.

Когда я выходил из палатки, например чтобы взять продукты, то сначала пересекал ледник, а потом карабкался на морену, где на сапоги и брезентовые чехлы налипала глина. Возвращаясь, я натаскивал в палатку грязь. Переобуваться я не хотел, ибо всегда должен был иметь в запасе хотя бы пару сапог, на случай если пожар лишит меня всего остального — а такая опасность постоянно грозила мне.

До начала экспедиции я думал, что буду носить пуховые сапоги только в палатке, а выходя на ледник, надевать арктические унты. Но из-за недостатка денег я не смог приобрести их, да я и не думал, что эти унты мне будут так насущно необходимы. Теперь у меня постоянно мерзли ноги, а это, по-видимому, вызывало понижение общей температуры тела.

Первое время я регулярно измерял температуру, чтобы сравнивать температурную кривую с частотой пульса. У меня было три градусника. Но как я ни старался, ни один из них не показывал больше 36°. Я не понимал, в чем дело, и решил, что градусники врут из-за холода. Несколько раз я подогревал их над походной плиткой и долго выдерживал внутри спального мешка, однако, несмотря на все эти ухищрения, результаты измерений моей температуры оставались неизменными. И тогда я перестал доверять показаниям термометров.

Теперь, однако, мне известно, что они показывали истинную температуру, потому что я, очевидно, впал в состояние полуспячки, или слабой гипотермии. Увы, сам я об этом не подозревал, а потому просто перестал мерять температуру. Жаль, что у меня не было электронного термометра, который позволил бы мне измерять температуру и внутри и на поверхности тела. Конечно, не защищенные одеждой части тела, лицо и руки, постоянно соприкасающиеся с сырой и холодной атмосферой пещеры, были холоднее, чем кожа под одеждой. Руки мои были вечно окоченелыми. Чтобы защитить их, я пользовался авиационными шелковыми перчатками, а кроме того, у меня было несколько пар рукавиц. Я надевал рукавицы поверх перчаток и во время моих изысканий и когда мне нужно было что-то сделать в палатке. Но для работы в палатке в общем-то теплые, подбитые нейлоновым мехом рукавицы оказались совершенно бесполезными. Они были слишком велики и неуклюжи. Поневоле приходилось почти все делать голыми руками.

Я жил в своей пещере, словно сурок зимой: движения мои были замедленны, основные жизненные функции ослаблены, как в полусне, ритм жизни угнетенный. Это состояние полуспячки, видимо, повлияло и на мою психику. Только этим я могу объяснить снижение способности к осмысливанию и обобщению чувственных восприятий.

Так, например, в последние дни пребывания под землей я перестал воспринимать гармоничность музыки. Музыка казалась мне скоплением отдельных, не связанных между собой нот, какой-то бесформенной мешаниной звуков, невнятным хаотическим шумом. Возможно, что и неправильное восприятие времени было лишь следствием моего переохлаждения, но это не более как предположение. По-видимому, потеря представления о времени не имеет с охлаждением ничего общего.

Пластинки, которые были у меня, я выбирал не сам: их одолжили мне друзья. И тут мне не повезло, потому что любимых вещей у меня оказалось немного. К счастью, у меня было несколько сонат Бетховена, его третий концерт, несколько рапсодий Листа, кое-что из итальянской музыки XVII века и, кроме того, несколько пластинок современных песен Ива Монтана, Луи Мариано, Тино Росси и Марио Ланца, а также две-три пластинки танцевальной музыки.

Музыка была моим союзником в борьбе с одиночеством. Правда, временами она оказывала на меня прямо противоположное действие. И если классическая музыка заставляла меня сосредоточиваться, то песни давали мне нечто большее. Они помогали мне не терять присутствия духа, чего не могли дать ни сонаты, ни концерты. Я слушал все время одни и те же пластинки, но это меня не смущало. Зачастую я забывал, что пластинка только что была проиграна, и ставил ее много раз подряд, не отдавая себе в этом отчета.

В такие мгновения время летело быстро, вернее, переставало существовать. Казалось, долгоиграющая пластинка только начинала звучать, как звуки уже смолкали. Интервалы между началом и концом записей были слишком коротки, и я с удивлением спрашивал себя, сколько же прошло времени? Я не знал продолжительности звучания моих пластинок, и сначала, грешным делом, сожалел об этом — они служили бы мне ориентиром во времени.

Музыка — самое любимое развлечение Мишеля Сифра.

Но потом был этому только рад, так как в противном случае это могло в какой-то мере повлиять на результаты исследования представления о времени.

Итак, мой слух был постоянно насыщен музыкой или фантастическим грохотом обвалов. Однако мои зрительные восприятия были сильно ограничены темнотой! Довольно скоро глаза мои начали уставать из-за отсутствия естественного света и слабого искусственного освещения, и я почувствовал, что теряю представление о цветах. Я стал, например, путать зеленое с синим.

Мне было трудно определять на глаз расстояния до предметов. Их очертания расплывались во мраке. Пространство и камни над моей головой сливались так же, как сливается на горизонте море с небом. Тем не менее я ни разу не испытывал приступов кластрофобии, когда кажется, что ты задыхаешься и тебе нечем дышать.

Иногда у меня бывали зрительные галлюцинации: закрывая глаза или глядя в темноту, я видел словно тысячи молний, но это длилось считанные мгновения. К концу своего опыта иной раз я испытывал головокружение, когда лазил на морену за продуктами. Однажды совсем было потерял равновесие и лишь в последний момент удержался за каменный выступ. Падение могло оказаться роковым: в тот период любая рана привела бы меня к гибели. Это случилось перед самым концом эксперимента, психика моя была ослаблена, и если бы я потерял сознание, то вряд ли очнулся бы.

Поэтому я старался как можно меньше передвигаться. Лазить по камням мне становилось день ото дня труднее, и я решался на это только для удовлетворения моих естественных потребностей.

Мой мир с каждым днем становился все уже, и наконец, когда товарищи пришли за мной, он ограничивался одной лишь палаткой.

В палатке было слишком тесно. Единственным свободным пространством, на котором я мог перемещаться, был проход от койки до двери три метра длиной и всего сорок сантиметров шириной, да еще небольшая площадка у выхода в несколько квадратных дециметров. Я решил было заниматься на ней гимнастикой, чтобы хоть как-то разминать затекающее тело, но отказался от этого после первой же неудачной попытки.

Палатка производила на меня поистине ошеломляющее впечатление, особенно из-за ее красного цвета; когда она бывала освещена изнутри, она казалась во мраке каким-то фантастическим видением. Эта палатка была моим миром и единственным связующим звеном между мною и человечеством. Она создавала иллюзию безопасности, в которой я так нуждался после каждого обвала. Разумеется, тонкое полотнище не спасло бы меня от обвала огромных глыб. И тем не менее, сидя в палатке, я чувствовал себя спокойнее и сильнее и не испытывал страха. Мне казалось, что палатка поможет мне справиться с жестокостью враждебных стихий.

Внутри палатки исчезало ощущение бесконечности пространства, которое охватывало меня, когда я передвигался во тьме. В ней я был словно дома, среди четырех стен, защищенный от всех опасностей. Это позволяло мне собираться с силами и противостоять страху.

Страх — это нечто ужасное, раздирающее все внутренности; от него замирает сердце и становится трудно дышать. Но стоило мне оказаться в палатке, как это гнусное ощущение улетучивалось. Словно палатка была совсем иным миром, никак не связанным с каменной толщей, нависающей над моей головой.

Моя палатка была чем-то волшебным, нереальным, как сказочный замок. И зачем она очутилась в этом мире безмолвия и мрака, где не было хоровода звезд и чередования дней и ночей, как над всеми другими палатками? Моя палатка была из иного мира. Она сама по себе была целой вселенной. И только она помогла мне вынести все тяготы добровольного заключения.

Я частенько сидел и думал у своего рабочего стола, обхватив голову руками, чтобы не было так холодно; времени не существовало, не было больше ни дня, ни ночи — только одна безмолвная длинная ночь, в глубину которой я погружался.

Чем больше проходило дней, тем чаще я испытывал чувство гордости при мысли, что совершаю подвиг, какого еще не совершил ни один человек. Это укрепляло мою решимость продолжать эксперимент. Я хотел дойти до конца, чем бы это мне ни грозило. И в то же время я чувствовал себя ничтожным и слабым перед лицом великой природы и ее стихий. Я чувствовал себя таким маленьким — совсем крохотной букашкой, придавленной миллионами тонн камней нависших над моей головой.

И эта ночь длилась, длилась, все такая же черная, такая же безмолвная и бесконечная, похожая только на саму себя. Подземная ночь не похожа даже на ночи в космосе. Там ночью хоть что-нибудь да видно: свет звезд позволяет различать какие-то контуры, отдельные предметы. А тут, под землей, царит абсолютная темнота. Тут ничего не видно.

В том мире, где я был, где нет ничего и все — ничто, оставался реальным только мой разум. Неужели и он растворится в безграничном ничто? Это походило на головокружение перед бездной, и я чувствовал, что начинаю терять голову. Но нет, человек должен всегда оставаться человеком: мысль его должна всегда бодрствовать и быть всегда на высоте!

Я редко думал о своих родных. Когда я теперь перечитываю торопливые записи своего дневника, мне становится не по себе от того, что я мог забыть о самых дорогих мне людях! Ведь как должна была волноваться моя мать, которой казалось, что я похоронен заживо! Бедняжка, она, наверное, умирала от страха! Уже в прошлом году, когда я в одиночку углубился в пещеры среди джунглей Цейлона, она думала, что я не вернусь живым из этой далекой экспедиции. А теперь, спустя всего год, я снова бросаюсь очертя голову в совсем уж фантастическую авантюру, которую все считают безумием.

После завтрака я почти всегда ощущал усталость и вскоре опять забирался в постель. День казался мне очень коротким. Я хотел только одного — поскорее заснуть, и действительно засыпал почти мгновенно, не преминув, однако, позвонить на поверхность, чтобы сообщить мое предполагаемое время, отсчитать пульс и провести то, что мы называли "хронометражем".

В иные дни, уже зарывшись в свой пуховый спальный мешок и лежа в полной темноте, я вдруг вспоминал, что забыл позвонить. Тогда мне приходилось зажигать свет, высовываться по пояс из мешка на леденящий холод и вызывать товарищей. Понятно, что в таких условиях я злился на весь мир и мне трудно было отсчитывать пульс. Зато мои собеседники в отличие от меня всегда были в ровном настроении и всегда относились со вниманием ко всем происшествиям моей жизни. А ведь им приходилось — теперь я это знаю — проводить страшные недели почти без сна! Потому что я ложился спать с вечера, по нескольку раз будил их среди ночи и засыпал, когда им пора было вставать. Наши разговоры иногда затягивались на час или два, хотя мне казалось, что прошло всего лишь две-три минуты. В такие ночи мои друзья не могли сомкнуть глаз. Я ведь никогда не знал, что там, наверху, день или ночь. Друзья, вы совершали подвиги, о которых никто не знает, и я одержал победу только благодаря вам! Я в долгу перед всеми, кто бескорыстно помогал мне, зная, что их за это ничем не вознаградят. И как бы ни повернулась жизнь, сколько бы лет ни прошло — я всегда буду помнить этот мой неоплатный долг. Лафлёр, Канова, Спренжер — я помню о вас. И о вас, друзья мои Пьер, Филипп, Жерар, Жан-Пьер, Мелан, Ру, Марк. И о вас, скромные стражники Ромо и Попей, ибо вы кормили и поили моих помощников, доставляя им каждый день все необходимое.

Я очень беспокоился, все ли хорошо там, на поверхности, но мне было трудно даже представить, сколько хлопот я доставлял моим друзьям и какие адские муки они терпели из-за меня. Но так было нужно. Поэтому успех моей экспедиции, как и всякой настоящей экспедиции, был успехом всей нашей группы, а не одного человека. Все заслуживают уважения в равной степени; отдавая должное мужеству, следует также воздать. честь самоотверженности.

Иногда мне казалось, что время замедляет свой ход, хотя в целом мои "дни" оставались короткими. Все чаще у меня стало создаваться впечатление, что периоды бодрствования длятся лишь шесть-восемь часов, а сон часов шесть или семь. Значит, мои "сутки", то есть периоды между двумя пробуждениями, не должны были превышать пятнадцати часов. Таким образом, одним нормальным суткам в двадцать четыре часа могли соответствовать двое предполагаемых физиологических суток по двенадцать-тринадцать часов. Поэтому, чтобы рассчитать, какой шел день, я делил общее количество отмеченных мною субъективных часов на 24.

Вот, например, такой случай. Я подсчитал, что с 16 июля прошел 271 час. Делю 271 на 24 и получаю округленно 11 дней. Значит, сегодня 27 июля. Но я сомневаюсь, действительно ли субъективна такая оценка времени. Значит, могут быть еще два варианта: в первом прошло больше времени, чем я думаю, а во втором меньше. Принимаю свои 271 час за среднюю цифру и беру еще два значения — 300 и 200 часов. В первом варианте (300:24=16 дней) должно быть 1 августа, во втором (200: 24 = 8 дней) - 24 июля.

Должен, однако, признаться, что при всей логичности моих выкладок они, в сущности, ничего мне не дали. Когда 14 сентября в 6 часов 30 минут мне сообщили об окончании эксперимента, по моим расчетам было 8 часов утра 20 августа!

Постепенно я свыкался со своим одиночеством и под землей начинал чувствовать себя как дома. Я приспосабливался к своему новому миру, становился как бы его частицей. Сидя в полной темноте на обломке скалы у выхода из сорокаметрового колодца, я предавался мечтам, лишь время от времени посылая во мрак луч электрического фонаря. Вертикальная труба колодца была вся изрыта страшными обвалами; кое-где на стенках мерцали огромные потёки прозрачного льда. Иногда я развлекался тем, что быстро зажигал и гасил фонарь десятки раз подряд, как бы посылая сигналы морзянки. Ощущение было фантастическое, до головокружения. Передо мной все путалось, мешалось, дробилось, и чем чаще следовали вспышки, тем сильнее было опьянение. Но я редко тешил себя подобными забавами; ведь так может сойти с ума даже самый здоровый человек!

Луч фонаря освещал три телефонных провода, которые связывали меня с людьми. Я видел их только на расстоянии нескольких метров, а дальше, уходя вверх, они сливались с темнотой, и я терял их из виду. Лестницы с металлическими перекладинами давно были подняты; я знал, что заперт здесь на целых два месяца. Конечно, я размышлял и над тем, смогу ли выбраться отсюда сам, без помощи лестницы, если на поверхности не останется ни одной живой души. Воображение мое разыгрывалось, и я придумывал тысячи способов побега из каменной тюрьмы.

Никогда не забуду того дня, когда я впервые посмотрел на себя в зеркальце. Впечатление было странное. Передо мной предстал совсем другой человек! Кустистая борода и свалявшиеся волосы придавали мне вид какого-то бродяги. Лицо было бледным и измученным. Под глазами в мертвенном свете лампы вырисовывались черные круги. Кожа казалась припухшей, слегка отечной, словно от водянки,— должно быть, от чрезмерной влажности.

С этого дня зеркало всегда лежало у меня под рукой, на рабочем или на посудном столе. Отныне я смотрелся в него ежедневно, испытывая при этом, надо признаться, не только жалость к себе, но и известное удовлетворение. Подлинный Мишель Сифр наблюдал за подопытным Мишелем Сифром, который менялся день ото дня. Сначала совсем чуть-чуть. Потом я стал замечать, что старею и все больше устаю. Тем не менее я продолжал наблюдать за собой в зеркало. Примерно то же самое я испытывал, когда слушал свой голос, записанный на магнитофон. Ощущение было неуловимое, непонятное и до какой-то степени ошеломляющее. Словно ты раздвоился и потерял контроль над своим вторым "я".

Однажды я принялся петь и довольно долго орал во всю глотку, как бы утверждая самого себя. Мне было нужно заглушить свой магнитофонный голос. Держа в одной руке зеркало, в другой микрофон, я спрашивал себя, не сошел ли я с ума. Я что-то делал и одновременно видел как бы со стороны, что я, другой, делаю. Два "я" в одном теле! Мне казалось это диким, бессмысленным, тем более что разум мой был все еще острый и ясный и я сознавал, что сижу под землей на глубине 130 метров. Непреодолимое желание физически утвердить свое "я" охватило меня незадолго перед сном. Герметически застегнув палатку, я закрыл все вентиляционные отверстия и зажег одновременно свой обогреватель и газовую плитку. Впервые мне удалось так нагреть палатку, что сидеть во всей амуниции было просто невозможно. Я снял с себя все, кроме облегающего трико из черного шелка. И вдруг сразу увидел свое тело, до ужаса исхудавшее — одни кости! Зрелище это потрясло меня. Но я поставил пластинку — твист,— которую подарила мне перед спуском очаровательная А., и принялся выделывать беспорядочные па на пятачке не больше одного квадратного метра.

Самым удивительным было то, что я, в сущности, не понимал, зачем я все это делаю. У меня оставалось только три баллона с бутаном — на семьдесят часов горения,— и это был последний запас для приготовления пищи до конца моего добровольного заключения. Если бы я продолжал так отапливать палатку, я бы погиб, потому что уже не смог бы подогревать ни еду, ни питье. Поспешно закрутив газ, я отложил зеркало и микрофон и совершенно мокрый от пота нырнул в спальный мешок.

Я пришел в себя только на следующий день после довольно беспокойной ночи. И ни словом не обмолвился об этой истории товарищам, потому что они могли подумать, что я вдруг спятил, и спуститься за мною в пропасть.

Часто, просыпаясь, я подолгу лежал в постели: мне не хотелось вставать, не хотелось бороться с повседневными трудностями, не хотелось мочить ноги в холодной воде. Так я лежал, думал и слушал музыку, которая вызывала воспоминания. Я думал о своих финансовых затруднениях, потому что задолжал более миллиона франков (старых), и теперь соображал, как же я расплачусь со всеми этими долгами, когда выйду на поверхность. Эта мысль терзала меня и преследовала неотступно. Не меньше беспокоило меня и решение моих товарищей из клуба Мартеля спуститься за мной 2 сентября, то есть через полтора месяца после начала опыта, хотя я намеревался прожить под землей два месяца, до 17 сентября. Тогда я вынужден был уступить, иначе мне пришлось бы действовать в одиночку. Но с тех пор как я спустился в пропасть, я неустанно вел по телефону "кампанию уговоров", и в конце концов мне прибавили еще восемь дней. Основные возражения против продления моего опыта были связаны с тем, что я должен выйти на поверхность ко дню окончания работы экспедиции. Но воспользовавшись случаем, я как-то заметил, что теперь все рассуждения там, "наверху", не имеют смысла. И несколько дней спустя клуб окончательно назначил мой подъем на 16 или 17 сентября независимо от того, какая погода будет на поверхности. Дело в том, что к этому времени над плато учащались грозы, и все боялись, что либо вертолет не сможет прилететь на Маргуарейс из Ниццы, либо "стратегическую" тропу снесет оползнем, как в прошлые годы. Я предупредил Лафлёра, чтобы он строго придерживался принятого решения. Но он и сам знал об этом, поскольку был включен в группу участников операции "17 сентября".

Думал я и о женщинах, но чаще всего — о прошедших любовных увлечениях. Так я вспомнил все свои похождения и всех своих подруг. Я не забыл ни одной, начиная с первого невинного флирта и кончая последней моей победой...

Были в моей подземной жизни и свои радости. Там, на леднике, на мою долю выпали часы такого душевного напряжения, такого подъема, что я не уступил бы их никому.

Прежде чем приняться за эту книгу, я перечитал отчет адмирала Ричарда Бёрда, который на четыре долгих месяца остался один на полярной базе близ 80° южной широты и сумел ценой исключительного мужества и нечеловеческих усилий избежать самой страшной смерти. Отравленный ядовитыми газами своей печки, больной и истощенный, Бёрд выжил благодаря несгибаемой воле, которая не покидала его ни на мгновение. В самые страшные часы отчаяния он находил в себе силы вести метеорологические наблюдения и передавать сводки своим товарищам на базу Литл-Америка. Передача регулярных радиосводок превратилась под конец в настоящую пытку, но настойчивый Бёрд продолжал держать связь и отсылать результаты своих исследований, ибо в этом была цель его одинокой зимовки. Труднее всего ему было скрывать свою крайнюю слабость. Он боялся, что товарищи обо всем могут догадаться во время радиопередач либо по его голосу, либо по частым перерывам. Однако он сумел скрыть это от них, и до самого конца никто не знал, в каком он был трагическом положении. Если бы он себя выдал, навстречу ему двинулся бы спасательный отряд, и люди могли бы погибнуть во мраке полярной ночи.

Я часто сожалел, что со мной в пропасти не было книги Бёрда. Я бы перечитывал повесть об этом необычайном подвиге, вспоминал бы о самых тягостных его эпизодах, и, может быть, это возвращало бы мне надежду в те мгновения, когда, отчаявшись, я уже готов был сдаться. Опыт Бёрда, его жизнь в одиночестве на полярной базе поразительно походили на мой эксперимент, на мою жизнь в подземелье. Мы оба боролись: он со страшным морозом при минимальной влажности, я со сравнительно умеренным холодом при максимальной влажности. Оба мы рисковали жизнью и оба это прекрасно понимали, обоим приходилось полагаться только на себя самого, да еще на удачу. Выжили мы лишь по счастливой случайности, и это был самый дорогой подарок судьбы, на который мы могли рассчитывать. Я, как и Бёрд, испытал пытку настоящего одиночества и воображаемых страхов. И хотя наши эксперименты были разделены тридцатилетним периодом, мы вели себя почти одинаково: оба спешили поскорее нырнуть в свои спальные мешки, чтобы хоть немного отдохнуть, почувствовать уют, и обоим не хотелось из них вылезать.

Но были в наших жизненных обстоятельствах, как мне кажется, два существенных различия. Бёрд, несмотря на полярную ночь, мог хоть что-то видеть, когда выходил наружу, мог даже наблюдать разнообразные космические явления, как, например, полярные сияния, столь частые в тех широтах. Меня же окружала такая неизменная темнота, что не знаю даже, с чем ее сравнить. Темнота была абсолютной, полной, более полной, чем в межпланетном пространстве, где все-таки сверкают звезды. Бёрду докучал ветер, а я не чувствовал ни дуновения, воздух был всегда неподвижен, спокоен, мертв, словно он вообще отсутствовал. Для Бёрда атмосферные явления были важнее всего остального: он глаз не спускал со своего барометра, потому что мороз предвещал больному невыразимые страдания, а резкое падение температуры могло стать для него смертельным. Для меня же, наоборот, самым страшным была полная неизменность среды: постоянная сырость и холод. И я не мог надеяться, что эти условия хотя бы немного изменятся.

Но самым знаменательным мне кажется то, что Бёрд, имея разные приборы для измерения времени, сам решил жить согласно заранее установленному и неизменному плану, пытаясь сохранить выработавшиеся у него ранее привычки. Короче говоря, Бёрд хотел остаться и остался цивилизованным человеком. У него был твердый распорядок дня. Каждый день он вставал и ложился примерно в одно и то же время, регулярно питался, в определенные часы снимал показания метеорологических приборов и старался не пропускать часа радиосвязи.

У меня все происходило наоборот. Я был изолирован от каких-либо космических перемен, и мой ритм, то есть мои физиологические функции, зависел только от моего личного восприятия времени: я ел, когда бывал голоден, спал, когда хотелось спать, и просыпался, разумеется, не от звонка будильника и не от света утренней зари. Я вернулся к той примитивной стадии животного существования, когда все подчиняется удовлетворению естественных потребностей. Я больше не зависел ни от людей, ни от общественных обязанностей, ни от врожденных привычек, искони обусловленных чередованием дней и ночей. Даже годовой солнечный цикл — во всяком случае, я так думаю — на меня не влиял. Наконец-то я обрел свободу!

Но так ли это было на самом деле? Мой жизненный ритм был сломан, я жил но настроению, и у меня всегда хватало времени на любое дело. Иначе и быть не могло, ибо время существовало только во мне самом, я сам его творил и сам был для себя часами. Я жил вне времени, в ледяном пространстве, где отсутствовало какое бы то ни было движение. После выхода на поверхность я долго не мог привыкнуть к миру, где существуют перемещения в пространстве, и мне было страшно ездить на автомашине: ощущение было такое, что мы вот-вот врежемся во что-то.

Я никогда не отходил далеко от палатки. Лишь изредка я исследовал подземный ледник, но и в этих случаях уходил не более чем на сотню метров от своего жилья. К концу моей подземной "зимовки" я очень ослаб и боялся, что не смогу преодолеть пятнадцатиметровый гребень, который отделял меня от галереи, расположенной под ледником. А мне так хотелось сделать там геологические фотоснимки и взять образцы пыли! Изучение мелкозема, собранного у подножия ледника, представляет большой интерес, так как в нем, возможно, сохранились частицы пыльцы, отлагавшейся одновременно с наслоениями льда не менее тысячелетий назад. Но я был настолько слаб, что благоразумно воздержался от похода к подножию ледника, решив собрать гляциологические образцы на следующий год, когда снова спущусь в пропасть вместе с экспедицией Французского спелеологического института. Эти образцы после лабораторной обработки позволят нам определить возраст самых древних слоев ледника.

Мне пришлось до минимума ограничить свои передвижения. Все свободное пространство перед палаткой — несколько квадратных метров — было загромождено продуктами и отбросами, причем количество мусора увеличивалось и продукты постепенно исчезали под ним. Отсюда начинались два моих постоянных маршрута. По первому из них я ходил, огибая палатку, за талой водой, которая собиралась в поставленной прямо на лед кастрюле. Я использовал ее для приготовления пищи. Этот маршрут мне не нравился, потому что приходилось идти по льду и ноги мои потом болели еще сильнее. Но не больше любил я и второй маршрут. Там на пути мне угрожали падающие со сводов камни и льдины, а иногда страшные обвалы, но

мне приходилось частенько ходить по этой дороге либо за продовольствием и снаряжением, сложенным на морене, либо в мой "туалет". Оба маршрута я знал наизусть и мог пройти по ним почти вслепую — ноги сами находили дорогу. Однако незадолго до выхода на поверхность у меня начались головокружения и мне пришлось принимать все меры предосторожности, чтобы не поскользнуться на каменных глыбах. Время от времени я осматривал свою палатку: я обходил ее кругом, проверяя, хорошо ли держатся вбитые в лед колышки и не ослабли ли привязанные к ним растяжки. Дело в том, что эти колышки обладали одной неприятной особенностью: под давлением ледяной массы они изгибались и вылезали из своих гнезд, поэтому мне довольно часто приходилось распрямлять их и снова забивать молотком в лед.

Перед спуском в пропасть я решил сделать под землей как можно больше снимков, а потому не колеблясь взял с собой превосходный фотоаппарат, привезенный еще с Цейлона. Но я не был уверен, что он не испортился в такой сырости и холоде. Я накупил также массу пленок, цветных и черно-белых, чтобы запечатлеть мою подземную одиссею. Ради этого я пошел на большие расходы, хотя мог бы на те же деньги купить более полезные вещи. Прежде всего для съемок в темноте мне нужна была лампа-вспышка. Я купил их две, но одна пропала во время спуска вместе с сотнями магниевых лампочек, упакованных в металлические футляры. Кроме того, я взял с собой штатив, чтобы можно было с помощью автоспуска сфотографировать себя во время отдыха, за едой и за работой. Но оказалось, что я забыл винт-барашек, которым фотоаппарат крепится на штатив, и поэтому не мог делать снимки во время работы на леднике. Чтобы аппарат и лампа-вспышка не стесняли моих движений, я носил их на ремне, на груди. Затем начались неполадки со "вспышкой". Когда я нажимал на спуск, аппарат щелкал, но вспышки не было. Я портил помногу кадров на каждой пленке и долгое время не мог сообразить, в чем дело. Лишь под конец совершенно случайно обнаружил, что достаточно лизнуть медные контакты ламп, чтобы вспышка происходила нормально. Мне удалось наконец после многочисленных попыток укрепить аппарат и лампу-вспышку на штативе, и я несколько раз сфотографировал себя на леднике и в палатке. Кроме того, я хотел сделать серию автопортретов, чтобы врачи смогли потом определить по моему лицу, как влияла на меня повышенная влажность. Мне казалось, что перенасыщение кожи влагой могло привести к отекам. И действительно, сначала на щеках у меня появились припухлости, но впоследствии они исчезли. Я думаю, что это безалаберное и недостаточное питание привело к обезвоживанию организма, которое не могло быть возмещено влажностью среды.

Чтобы сфотографировать самого себя, я действовал следующим образом: укреплял аппарат на штативе, вставлял магниевую лампочку в патрон и нажимал на автоспуск. Через тридцать секунд автоспуск срабатывал, а я за это время должен был оказаться перед объективом на заранее выбранном месте. Во время съемок я старался не смотреть прямо в аппарат, чтобы слишком яркий свет не ослеплял меня. До сих пор, рассматривая эти снимки, я невольно погружаюсь в атмосферу той удивительной фантастической жизни, которую вел под землей. Я вижу на них себя в разных позах, за повседневными делами. Вижу, как постепенно меняется мое лицо. Вот только начинает пробиваться борода, потом она становится все длиннее, все гуще. Вижу, как усиливается появившееся у меня под землей косоглазие. После выхода на поверхность я действительно здорово косил, но потом косоглазие исчезло и зрение мое снова стало нормальным.

Собираясь делать фотоснимки на леднике или на морене, я прихватывал с собой несколько десятков лампочек для вспышки. На месте достаточно было снять упаковку и вставить лампочку в патрон, предварительно взведя затвор аппарата. Каждый раз перед съемкой мне приходилось протирать бумагой объектив, на котором оседали мельчайшие капельки влаги. То же самое было и с видоискателем: приходилось и его тщательно протирать, иначе я не видел кадра. Это, в сущности, больше всего затрудняло съемку под землей, потому что мои руки, несмотря на шелковые перчатки, тоже всегда были влажны и выпачканы глиной. А я очень боялся оцарапать объектив или засорить механизм затвора, что со мной уже случалось. Еще одной неприятной помехой при съемке были клубы белого пара, вырывавшиеся на холоде у меня изо рта. Они мешали мне видеть, и я вынужден был сдерживать дыхание. Рассчитать диафрагму, исходя из расстояния до снимаемого предмета и мощности лампочек, тоже было нелегко. И ко всему этому я боялся свалиться вместе с аппаратом с какой-нибудь глыбы, и поэтому приходилось передвигаться с предельной осторожностью. Постепенно мне становилось все труднее и труднее заниматься съемками и я решался на это все реже. Тем не менее мне удалось сделать несколько сотен удачных цветных снимков. Я ими очень дорожу, потому что на них запечатлены эпизоды одного из самых волнующих приключений в моей жизни.

Мое одиночество вдруг было нарушено. У меня нашелся приятель — маленький паучок, случайно пойманный мной на полу палатки. Я был весьма удивлен, когда обнаружил это насекомое на такой глубине, в такой сырой и холодной пещере. Я не думал, что в этой пропасти могла быть какая-то жизнь, но появление паучка свидетельствует о поразительной приспособляемости отдельных существ. Я сунул этого паучка в коробку из-под пленок и забыл о нем. Но однажды, спустя много времени, я вспомнил про паучка в один из самых горьких часов моего одиночества. И я начал с ним разговаривать — странный это был диалог! Мы двое были единственными живыми существами в мертвом подземном царстве.

Я говорил с паучком, беспокоился за его судьбу и смотрел, как он ползает по дну своей коробки. Я уже совершенно потерял представление о каком-либо движении, а тут передо мной было существо, которое шевелилось, перемещалось и, наконец, жило. Единственное живое существо! К несчастью, мне взбрело в голову покормить паучка, и через два дня он умер. Это было для меня ударом. Я искренне горевал и с раскаянием думал, что мог бы, наверное, сохранить паучка живым. Он был единственным моим товарищем по заключению, да и то лишь на короткое время.

Однако теперь доказано, что жизнь под землей существует. Разумеется, там есть и другие формы жизни, например различные виды плесени, но они развиваются так медленно, что это на глаз незаметно. Все эти, казалось бы, незначительные вопросы, все любопытные мелочи моего подземного жития весьма меня занимали. Я захватил с собой семена, которые было бы очень интересно высеять на следующий год после того, как они подверглись влиянию чуждой для них среды. Возможно, такой опыт позволит микробиологам сделать новые открытия, Влияние неизменной среды, в которой отсутствуют какие бы то ни было излучения, обязательно должно было сказаться на семенах. Возможно даже, что они приобретут какие-нибудь новые свойства.

Я не обнаружил никаких других форм органической жизни, кроме одного замеченного мною насекомого. Это подтверждает данные о скудности пещерной фауны Европы. В глубоких подземных пещерах не может быть большого разнообразия видов; там нет ни крупных грызунов, таких, как крысы или полевые мыши, ни гигантских пауков тропических гротов (с этими пауками, размером до 40 сантиметров, трудно что-либо сравнить; я видел их в прошлом году в пещерах среди цейлонских джунглей и, надо сказать, натерпелся страха). Не было здесь и гигантских летучих мышей, чьи укусы иногда вызывают бешенство. Здесь не было ничего — меня окружало непроницаемое безмолвие и нескончаемая ночь.

Перечитывая дневник, в который я довольно аккуратно заносил свои впечатления, я вижу, что за всю долгую подземную ночь мне очень редко снились сны — раз двенадцать, не больше. Я еще раз перечитал описания этих снов, пытаясь понять их смысл и значение. Очевидно, все они связаны с событиями самых последних лет. Мне не удалось отыскать в них никаких следов прошлого.

Первые мои сны возрождали обрывки моей парижской жизни незадолго до экспедиции, со всеми ее надеждами и треволнениями. Одновременно с подготовкой к экспедиции я пытался приспособить некоторые методы подводных геологических исследований для работы в подземных пещерах и очень увлекался приборами для автономных наземных изысканий. Но больше всего меня волновало все, что было непосредственно связано с экспедицией, и это отразилось в моих снах. Я мечтал снять о своем эксперименте фильм на 16-миллиметровую пленку и надеялся заснять спуск, пейзажи подземного ледника и подъем. Я обращался к различным фирмам, но никто не соглашался одолжить мне кинокамеру. Однажды я чуть не стал жертвой ловкого мошенника. Разные юнцы обращались ко мне с фантастическими проектами, но, к сожалению, они сами ни в чем толком не разбирались. И вот теперь отдельные перипетии этой отчаянной борьбы за снаряжение повторялись во сне,

Лихорадочное волнение того периода отразилось и в других снах: мне снилось, что я развиваю кипучую деятельность в связи с изучением проблемы существования в подземных убежищах. Бывали и очень простые, спокойные сны, в которых я совершенствовал мою палатку или вел геологические изыскания на массиве Маргуарейс. Таким образом, даже во сне я оставался в кругу забот и хлопот, связанных с подготовкой эксперимента, Да еще грезил об осуществлении моих самых глубоких, затаенных надежд.

Раздумывая о своей жизни в глубине пропасти, чувствую теперь, как сильно я изменился. Раньше я был очень нервным, теперь стал гораздо спокойнее, но зато в полной мере сохранил свою прежнюю рассеянность. И чем больше размышляю, тем яснее мне представляется, что выжил я в той предельно враждебной среде лишь потому, что по-настоящему хотел жить и не допускал даже мысли о возможности поражения. Незадолго до отъезда из Ниццы один человек передал мне маленькую открытку со следующей надписью:

"Where there is will
There is a way ",

что означает: "Хотеть — значит мочь"⁵. И это поистине так. Под землей все во мне было подчинено одной цели: довести уникальный эксперимент до успешного завершения. Целеустремленная возбужденная психика беспрестанно подстегивала физические силы организма. Это проявилось особенно ярко, когда мне сообщили об окончании эксперимента. Неожиданная новость меня потрясла, и, несмотря на крайний упадок сил, я вдруг почувствовал такой прилив энергии, что спустившиеся за мной товарищи были буквально поражены. Они думали увидеть обессилевшее, истощенное морально и физически существо, а вместо этого перед ними предстал человек, который сам отдавал приказания, руководил операциями по подъему, с гордостью показывал свои последние находки и еще мог карабкаться на ледяные стены, подтягиваясь за веревку.

До сих пор удивляюсь, как мало времени я тратил на бесцельные, праздные размышления. Видимо, из инстинкта самосохранения мой разум сам обращался к исследованиям, в которых мог себя по-настоящему проявить и получить наивысшее удовлетворение. Он обращался также к вопросам возможного изучения ледника и к практическим мелочам моей подземной жизни. И я уцелел только потому, что мой ум не впал в спячку, а, наоборот, всегда был активен, всегда начеку, готовый к восприятию любых явлений. Не надо строить себе иллюзий: человек может выжить в самых неблагоприятных для жизни условиях только благодаря своей воле и деятельности, а отнюдь не физической силе.

Во мне нет ничего от сверхчеловека, как справедливо заметил мой друг Креаш. Роста я небольшого, кость у меня тонкая и с виду я довольно хрупок.

Большую часть времени мысли мои были заняты проблемами, связанными с моим экспериментом, или обращены к будущему, но это вовсе не значит, что я не вспоминал о прошлом. О жизни на поверхности я думал довольно часто и однажды даже попытался представить, как бы я жил в это время где-нибудь на средиземноморском побережье. Я видел перед собой море и синее небо, многолюдные пляжи, тысячи мужчин, женщин, детей. Я представлял себе сценки, которые, может быть, и в действительности разыгрывались в эти самые минуты в Ницце, на Английском променаде; толпы гуляющих, случайные встречи со знакомыми... Забавно, что потом я уже не мог еще раз вызвать эту картину в памяти, сколько ни старался.

Однако самые сладостные воспоминания были связаны с Цейлоном. Я снова видел себя в пещерах среди джунглей или на волшебных пляжах на юго-западном берегу острова. В глубине пропасти совсем рядом со мной возникало видение кораллового рифа. Я снова нырял среди разноцветных рыбок, обитателей тропических рифов, и как бы путешествовал во времени.

В ноябре 1960 года я уже собирался уехать за границу, как вдруг Фонд призваний дал мне стипендию. Это позволило мне осуществить самую заветную мечту: исследовать пещеры в далеких странах и таким образом проверить некоторые глубоко волновавшие меня проблемы подземной геологии. Я с детства мечтал отправиться куда-нибудь далеко-далеко на поиски неведомых земель. Но сегодня на географических картах уже нет белых пятен; неисследованными остались только недра земли, бездны моря да космическое пространство. Цейлон был моей первой удачей, и я сохранил о нем самые прекрасные воспоминания.

В один из трудных моментов моей жизни, когда казалось, что смерть уже неминуема, я вспомнил такой случай. Дело было в Хиккадуве. Вместе с канадским послом мы ныряли, преследуя стаю морских черепах. Быстрое течение увлекло нас в сторону рифов, и местные жители едва нас спасли, подоспев в последний момент на катамаране. Но еще до этого посол вытащил меня на поверхность, когда я уже тонул, и крикнул:

— Я помогу вам, месье, но прошу вас, поторопитесь! Я потерял из виду моего сына...

Эти слова пришли мне на память после очередного, особенно страшного обвала, когда я почувствовал, что мужество оставляет меня. И я выдержал.

Перед моим мысленным взором часто возникали тропические пейзажи, сверкающие солнечные пляжи. Время в такие мгновения переставало существовать — да и существует ли оно вообще? Я перемещался в прошлое и в будущее с ошеломляющей быстротой. То представлял себе, как делаю доклады на международных конференциях, то вдруг оказывался лицом к лицу с гигантскими тарантулами в пещерах Венесуэлы. (У моего друга Эухенио де Беллард Пиетри хранится один такой экземпляр величиной 94 сантиметра.) Южная Америка не так уж далека, но сначала нужно было выбраться из пропасти живым. Я сохранил в памяти и другие видения: толпы народа в Индии, пагоды Непала... И всем этим я обязан одному человеку, человеку с большой душой. В тот момент, когда я уже во всем отчаялся, он учредил стипендии Фонда призваний. Об этом мне сообщила мать, переслав газетную вырезку с объявлением. Ведь только матери верят в призвание своих детей! Видно, и моя мать почувствовала, что меня ждет удача, и прислала мне эту вырезку. А я рассуждал так: если мне, после того как я десять лет посвятил геологии и спелеологии, опубликовал к двадцати годам более двадцати пяти научных статей и совершил несколько важных геологических и спелеологических открытий,— если мне после всего этого не дадут стипендии,

значит, никто на свете не имеет призвания! И члены жюри Фонда не обманули моих ожиданий.

Прошло два года, и вот я в глубокой подземной пропасти, полностью изолированный от суточного и жизненного ритма людей. Я здесь, чтобы попытаться понять таинственную связь времени с внутренними физиологическими "часами" человека. Стипендия Фонда позволила мне побывать на Цейлоне, в Индии и Непале, обследовать Маргуарейс и теперь пуститься на поиски самого себя и смысла своей жизни. Отныне будущее мое зависело от меня самого: либо я выживу, либо погибну. И я продолжал борьбу. Я боролся даже со сладостными воспоминаниями, зная, как они опасны. В моем положении я не имел права жить воспоминаниями, а должен был жить только настоящим, стремясь к достижению конечной цели. При таких обстоятельствах можно было погрузиться в страшную меланхолию, если вызывать в памяти прошлое; куда полезнее принять настоящее и постараться подчинить его себе.

Здесь реально только одно: я живу и создаю свое представление о времени, об этом неощутимом потоке, который независимо от меня влечет меня к победе или к смерти. Мое животное "я" борется с окружающей средой и пытается приспособиться к ней, пока не наступит час освобождения. Значит, моя свобода весьма относительна. Я чувствую себя свободным от влияний космоса, а на деле я заперт в ограниченном враждебном пространстве и всецело завишу от времени, которое течет и увлекает меня за собой. Вне меня, вне этого неподвижного движения, постоянно создаваемого мной самим, существует лишь мертвая, страшная инерция материи. Но я геолог, и я-то знаю, что эта материя жила, живет и будет жить. Я знаю, что там, где я сейчас нахожусь, были когда-то моря и в них накапливались отложения, которые очутились потом на вершинах горных хребтов. В этих подводных глубинах была жизнь, но она исчезла, когда материк поднялся из волн. Я знаю, что и эти горы исчезнут, уступив место новому океану, и в нем снова возникнут еще более совершенные формы жизни. На это потребуются миллионы лет. Но природные изменения происходят незаметно для человека — это изменения иного порядка. Наша жизнь настолько коротка, что мы не успеваем уловить этих перемен. Целые поколения рождаются, живут, умирают, а природа остается для человека все такой же недвижимой, неизменной, словно застывшей навсегда. Однако в природе постоянно происходят важные процессы становления, и только астрономия и геология дают нам истинные значения и ставят человека на свое место во времени и пространстве.

Отправляясь на морену за продуктами, я обычно оставлял электрическую лампочку внутри палатки включенной. Красноватый силуэт, пламенеющий как угли в черном камине, был достоин воображения Данте и так и просился в какой-нибудь фантастический рассказ. Пока я продвигался к морене, зловещее сияние то затухало, заслоненное глыбами, то снова разгоралось, освещая вертикальную ледяную стену, нависшую над палаткой. Я думал о таинственном происхождении этой ледяной глыбы. По-видимому, она была очень древней.

Как образовался этот лед? Из снега? Из замерзшей воды? Или в результате конденсации пара? Ледники обычно образуются из снега, выпадающего на поверхность земли. Снег накапливается, уплотняется под действием собственного веса, становится все более монолитным и наконец меняет свою структуру — кристаллизуется, превращаясь сначала в фирновые отложения, а затем в ледник. В других случаях лед образуется в результате замерзания пресных вод. Зимой, когда температура падает ниже нуля, вода ручьев и озер замерзает, превращаясь в однородный, плотный и очень прочный лед. Так замерзают реки Сибири и воды в некоторых подземных пустотах. Кроме того, в природе лед может образоваться вследствие резкого охлаждения воздуха с повышенной влажностью, при этом водяные пары превращаются в крупные ледяные кристаллы. Какая же из этих трех причин вызвала столь удивительное скопление льда?

Чтобы ответить на этот вопрос, мне надо было тщательно изучить структуру ледника, расположение ледяных кристаллов, их форму и размер, то есть "зерно" ледника. Конечно, очень важно было бы определить строение льда с помощью поляризационного микроскопа, но мне не удалось приобрести очень дорогие приборы, необходимые для такого исследования. Обычно ледники изучают методом бурения, как при разведке нефти: бурят скважины, отбирают образцы, а потом изучают их в лаборатории. Мой подземный ледник в этом отношении имел одно большое преимущество: его край представлял собой естественный разрез по вертикали, так что я мог непосредственно изучать наслоения и кристаллы, зарисовывать их, а главное, фотографировать.

Очень четкая слоистость ледника исключает гипотезу о его образовании из кристаллизировавшихся водяных паров. Я отметил, что отдельные слои состоят из кристаллов размером от двух до десяти сантиметров и поэтому хорошо различимы невооруженным глазом. К сожалению, мне не удалось установить, как меняется величина кристаллов сверху вниз, так сказать, по течению ледника. Однако я заметил, что самые крупные кристаллы встречаются у истоков ледника, на глубине 100 метров они крупнее, чем на глубине 130 метров. Форма кристаллов - неправильные многогранники с большим количеством граней. К концу моего пребывания под землей изучать кристаллы стало особенно легко, потому что ледник немного подтаял, хотя температура была — 0,5°. Известно, что лед с примесью минеральных солей иногда начинает таять при температуре ниже нуля; то же самое наблюдалось и в данном случае. Многогранные кристаллы, зачастую с шестиугольной формой граней, были как бы отделены один от другого тонкими перегородками, не поддающимися таянию. Некоторые кристаллы иногда выпадали из своих гнезд. В результате поверхность ледника сделалась шероховатой.

Слишком слабый свет моей лампочки не мог просветить лед на всю глубину, и он казался мне совершенно черным. Но я помню, какое потрясающее зрелище предстало передо мной, когда я впервые увидел ледник в день спуска в пропасть... В тот день Абель Шошон установил свои мощные юпитеры и мы все восхищались феерией подземного ледяного царства. Ярко-синие искристые глыбы отчетливо выделялись на фоне черного бархата пропасти. Ледник, как я уже говорил, сложен пластами толщиной от двух до четырех сантиметров, которые отделены один от другого горизонтальными прослойками пылеватой глины и мелких обломков породы. Эти прослойки выступали особенно рельефно, когда я, держась за веревку или ледоруб, сгибался в три погибели и смотрел на ледник снизу, прижимая электрический фонарь прямо ко льду. Такая четкая горизонтальная слоистость позволяет предполагать, что этот ледник формировался из снега в течение многих тысячелетий. Зная кое-что о подобных природных явлениях, я пытался представить себе, как это произошло.

На этом высокогорном массиве во время зимних снегопадов многочисленные пропасти доверху заполняются снегом. Когда наступает лето, снег не успевает до конца растаять и на него осаждается атмосферная пыль. В следующую зиму на старый снег ложатся новые наслоения. Должно быть, тысячи лет назад здесь происходило то же самое, а значит, в прослойках между древним снегом, превратившимся в лед, хранятся следы климатических изменений той далекой эпохи, а может быть, и остатки флоры. Именно такие прослойки пыли мы обнаружили между пластами ледника в пропасти Скарассон. Подкрепленные другими данными, они свидетельствуют о том, что этот ледник, по-видимому, образовался в результате наслоений снега.

Моя подземная жизнь оказалась чрезвычайно тяжелой, и я не смог провести все наблюдения и собрать все образцы, необходимые для детального изучения ледника. Тем не менее мне удалось отметить, что в его нижней части более светлые слои льда чередуются с более темными. Не знаю, чем объяснить это явление — особенностями наслоения или внутренним давлением ледника. День за днем я исследовал свой ледник, и к концу пребывания мне удалось выявить его текстуру и структуру. За все это время мне не встретилось ни одной трещины. Если бы на скальном ложе ледника были неровности или гребни, лед от внутреннего давления разломился бы, образовав зияющие расселины. Но этого не произошло. По-видимому, ледник заполняет целиком обширную подземную галерею, имеющую легкий наклон, и медленно течет неведомо откуда и неведомо куда. Иногда я замечал во льду пузырьки воздуха. Только анализ радиоактивности С 14 позволил бы точно установить их возраст. Я горько сожалел, что у меня нет необходимых приборов и я не могу взять пробы воздуха из этих пузырьков: тогда бы мы наверняка узнали, в какую эпоху зародилась удивительная ледяная река под землей. Я жалел также, что не могу измерить внутреннюю температуру ледника и его истинные температуры на разных глубинах и в разных слоях — опять же потому, что у меня не было соответствующих инструментов. А ведь для этого всего и нужен-то был обыкновенный электрический термометр, состоящий из металлического стержня, электропроводность которого меняется в зависимости от температуры. Но ни одна организация не захотела мне его одолжить, и в конце концов я вынужден был отказаться от этих исследований.

Тем не менее благодаря изучению условий образования ледника, а также анализу пыльцы, произведенному господином ван Кампо в его палинологической лаборатории при парижском Музее естественной истории, мы знаем теперь, что это ледник ископаемый. Однако определить его возраст хотя бы с точностью до тысячелетия пока невозможно. Необходимы новые пробы, чтобы отдельные анализы пыльцы составили ясную статистическую картину. В следующую свою экспедицию на Маргуарейс я, в частности, собираюсь взять как можно больше проб пыльцы и ископаемых микроорганизмов на разных глубинах.

Таким образом, наш эксперимент позволил провести первое во Франции по-настоящему научное изучение подземного ледника.

Здесь в подземелье не было сумерек, знаменующих приближение ночи, поэтому "ночь" для меня начиналась тогда, когда я хотел спать и засыпал, а "день" — когда просыпался. Мной, моей жизнью и физиологическими функциями управляли некие "внутренние часы". Мое тело само сигнализировало мне, когда оно нуждалось в активной деятельности, в пище или сне.

Лежа в своем спальном мешке, я иногда ощущал себя уже полумертвым и совсем беспомощным перед любой опасностью. В каждое мгновение меня мог раздавить очередной обвал, и я бы этого даже не успел осознать. Поэтому, засыпая, я никогда не был уверен, проснусь я еще раз или нет. Но иногда меня вдруг охватывала странная уверенность в том, что со мной ничего худого не может случиться, и я засыпал сном праведника. В таких случаях сон мой бывал глубок и спокоен. Случалось, что я долго не мог согреть иззябшие ноги и часами лежал без сна. Однако страшнее всего была сырость, проникавшая в спальный мешок снизу, от мокрого полотна моей походной койки. С этим я ничего не мог поделать. О том, чтобы высушить свои вещи в атмосфере, перенасыщенной влагой, нечего было и думать. Оставалось только мириться с сыростью как с неизбежным злом. Вода, просачиваясь в мешок, леденила тело и заставляла меня все время лежать на боку. В таком положении поверхность соприкосновения с холодным полотном была меньше, чем когда я переворачивался на спину. Кроме того, ворочаясь с боку на бок, я не так отлеживал наболевшие места.

Часто я спал с открытым входным полотнищем, то есть в абсолютной влажности и на холоде. Но иногда я закрывал вход, хотя это удавалось мне с трудом, так как молния входного отверстия сломалась, и зажигал свой обогреватель. Пока он работал, я по очереди открывал и закрывал все вентиляционные отдушины, чтобы проверить, как они действуют, и время от времени определял содержание углекислого газа в воздухе. Обычно в палатке оказывалось в десять раз больше СО 2 , чем снаружи, но такая концентрация не представляла особой опасности. Разве что вызывала головную боль. И все же именно из-за этого я старался пользоваться обогревателем пореже.

Я решил во время бессонницы записывать свои мысли, но лежа в мешке мне было трудно писать, поэтому я стал диктовать все, о чем думал, в магнитофон. Среди безмолвия и вечной ночи мой голос странно вибрировал в маленьком микрофоне, который я держал у самого рта под шелковым покрывалом. Всякий раз, когда у меня возникала новая мысль о моем эксперименте, обо всей экспедиции или просто о частных моих исследованиях, я нажимал маленькую кнопку и начинал громко говорить. Но вскоре я заметил, что слишком громкий звук моего голоса путает мысли; видимо, поэтому мои записи и не блещут оригинальностью. И лишь в редких случаях, когда идеи переполняли мою голову, я не обращал внимания ни на что.

Должен сказать, что я довольно поздно додумался до этого оригинального метода, но теперь рекомендую его всем: он позволяет сразу фиксировать идеи, которые иначе могут исчезнуть бесследно. Я думаю даже, что при определенной тренировке мысли можно записывать и во сне, если выработать у себя соответствующие рефлексы. Это будет чрезвычайно важно для исследователей. Такой метод значительно повысит их творческую продуктивность.

Внутренние функции моего организма никак не предвещали наступления нового "дня": тело само пробуждалось, и я подчинялся ему. Под землей у меня не было ни часов, ни солнца, которые говорили бы дмне, что пора вставать. И ничто не прерывало моего естественного сна, если не считать чисто случайных внешних причин: дважды меня будил грохот близкого обвала — камни сыпались метрах в двух позади палатки — и один или два раза мне звонили с поверхности по моей просьбе, так как это входило в программу опыта.

Так в течение двух месяцев проходила моя подземная жизнь вне времени. Она текла неизменно, монотонно, но была такой напряженной, что я до сих пор с поразительной ясностью помню каждое ее мгновение.

⁴Овомалыин, банания — комбинированные напитки с сильной концентрацией питательных веществ и витаминов.

⁵Точнее: "Когда есть желание, найдется и выход" (англ.), — Прим. перев.

Одиночество

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Канава, спелеолог Меретё

16 июля, 22 часа

Я один. Совершенно один, среди вечной тишины и вечного мрака. Долго стоял я на дне колодца и смотрел вверх на маленькую светящуюся точку — последний привет, который посылали мне люди. Но вот и этот огонек исчез.

Некоторое время еще слышу какой-то шум, потом - тишина. Один, совсем один! Я еще не могу в это поверить, хотя сам к этому стремился, сам этого хотел.

Мрак давит на меня. Слабый свет моей лампочки не в силах разогнать черноту этого безжизненного пространства, где полновластно царствует единственный повелитель — камень. Я чувствую себя совсем ничтожным. Положение мое трагично, но я не хочу в этом признаться. Нет, это невозможно! О, мое призвание, куда ты меня завело? Я один, затерянный в недрах земли. Стою и не свожу глаз с черного провала. Безмолвие наваливается на меня невыносимым грузом. И только холод обрывает мои размышления. Я взбираюсь на глыбы морены и спускаюсь к палатке. Хаос неописуемый, превосходящий даже то, что было в последние месяцы в моей комнате в США. Вспоминая удивленные лица тех, кто тогда ко мне заходил, не могу удержаться от улыбки...

Прежде всего я отыскиваю мой спальный мешок, извлекаю из нейлоновых чехлов одежду и раскладываю все по палатке, чтобы вещи не промокли. Затем переношу снаряжение и продукты, которые сложены на морене.

Почувствовав вскоре усталость, хочу прилечь. Я снимаю холодный и мокрый комбинезон и бросаю его посреди палатки. Поспешно раздеваюсь и ныряю в пуховый спальный мешок — в нем относительно тепло. И тотчас засыпаю, сломленный усталостью, не успев даже поразмыслить о последних событиях, следовавших одно за другим с невероятной быстротой.

17 июля, утро

1-е пробуждение

Первая подземная ночь прошла относительно хорошо, без тревог и даже без сновидений. Тем не менее проснулся я разбитым и совершенно не представлял, который был час. Но сегодня я еще имел право спросить об этом по телефону. До сегодняшнего вечера — период акклиматизации, поэтому мне будут ежечасно сообщать точное время до 22 часов — часа отсчета, который я назначил сам. После этого у меня не останется никаких ориентиров времени.

Весь пол палатки покрыт ледяной водой, которая мгновенно пропитывает обувь; ноги мокрые, и я дрожу от холода. Хорошо, что вчера я сообразил сложить одежду около постели; теперь, проснувшись, я буквально прыгаю в брюки и тотчас натягиваю толстую шерстяную рубаху, а поверх нее пуловер из верблюжьей шерсти. От холодного влажного воздуха захватывает дух, однако я не сдаюсь: быстро подогреваю воду, кинув в нее немного сахара и какао. Вместе с приятной теплотой, которая разливается внутри с каждым глотком, ко мне постепенно возвращается бодрость. Но когда кружка пустеет, мне опять становится холодно и тоскливо.

Снова принимаюсь за прерванную работу по благоустройству своего лагеря. Переношу с морены к палатке все необходимые вещи, в том числе мой красный складной столик. Я постарался, чтобы большая часть предметов была красной. Я думаю, что этот теплый цвет должен быть приятен для глаз, и поэтому даже чернила у меня красные! Вскоре мой столик исчезает под грудой самых разнообразных вещей. Тут и ножи, и бумага, и электрические лампочки, и зажигалки, и бог знает что еще. Посудный столик-буфет, поставленный справа от входа, завален не меньше: на нем громоздятся коробки с пленками, папки и тетради с заметками о моих геологических исследованиях на Цейлоне во время экспедиции 1960 года.

Все мое снаряжение упаковано в непромокаемые пляжные мешки, которые благодаря небольшому размеру легко проходят сквозь "кошачий лаз" тридцатиметрового колодца. К сожалению, многие мешки порвались, и их больше нельзя будет использовать.

Чтобы зажигать свет не вставая, перетаскиваю в палатку и устанавливаю у изголовья койки второй комплект электрических батарей; это целый ящик, и по дороге я несколько раз спотыкаюсь о камни. Наконец устанавливаю на место проигрыватель, который мне одолжили, и сразу же ставлю пластинку. Третий концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром. Эта величественная музыка производит на меня неизгладимое, потрясающее впечатление. Здесь, в пещере, каждый звук резонирует очень странно. Трудно описать охватившее меня чувство.

Попробуйте представить одинокого человека, который сидит во мраке на брезентовом раскладном стуле и слушает в абсолютной тишине неповторимую музыку. Слушает и знает, что это единственное, что связывает его с духовным миром людей.

С поверхности мне сообщили, что уже 20 часов.

Удивительно, как быстро пролетел день! Я даже не заметил, что пропустил свой полуденный завтрак, и

только теперь решил подогреть суп и поджарить себе немного помидоров. Покончив с едой, еще раз осматриваю свои владения и с горечью убеждаюсь: ледниковая морена все так же завалена многочисленными мешками со снаряжением и продуктами.

Продуктов я взял с собой не на два, а на целых три месяца. Эта предосторожность была вызвана следующими соображениями. Поскольку у меня не будет часов, возможно, что мой "день" покажется мне длиннее обычного. В таком случае я буду есть гораздо больше, может быть, четыре или пять раз в день. Значит, чтобы не нарушился ход эксперимента, мне понадобится больший запас продовольствия. Если же мои физиологические сутки окажутся короче нормальных, у меня останется излишек пищи. Но это не беда. В таком важном деле с этим не стоит считаться. Было бы слишком обидно, если бы мне пришлось подняться на поверхность раньше срока из-за нехватки продовольствия. Так или иначе, назавтра меня ожидала веселенькая работа!

Запираюсь в палатке и предусмотрительно зажигаю обогреватель, чтобы не слишком мерзнуть ночью. Потом ложусь еще поспешнее, чем вчера, и ставлю пластинки: мне просто необходимо слышать какие-нибудь звуки, потому что это полное безмолвие ужасно.

Но вскоре раздается звонок телефона. С поверхности мне сообщают: 22 часа ровно, час отсчета, эксперимент "вне времени" начинается. "До свидания! Желаем тебе удачи, Мишель!"

И только тогда я начинаю поносить самого себя последними словами за то, что не догадался засечь время проигрывания какой-нибудь пластинки.

Так началось мое путешествие вне времени по волнам подземной ночи.

Я уже провел здесь 33 часа.

Среда, 18 июля

2-е пробуждение

Этой ночью я просыпался неоднократно. Но когда я почувствовал, что мышцы мои достаточно расслабились, я решил, что пора вставать.

Мне кажется, что сейчас восемь утра, но, по совести говоря, я не уверен — может быть, девять часов, а может, и десять. Прослушав пластинку Мариано, встаю и тут же опрокидываю бутылку минеральной воды, которую с вечера оставил в ногах возле койки. Одеваюсь потеплее: поверх шелкового белья — шерстяная рубаха, толстый пуловер и красные брюки с пуховой подкладкой. Вытираю воду и стараюсь по возможности осушить пол. Для этого неприятного дела мне очень пригодилась туалетная бумага, которую перед самым спуском дал мне мой друг К. Широко распахиваю полотнище входа и выбираюсь наружу, чтобы подогреть себе завтрак. Жуткий холод! Натягиваю красную куртку, подбитую пухом, нахлобучиваю капюшон, но сразу же его отбрасываю, потому что он мне очень мешает.

Установив газовую плитку перед входом в палатку — чтобы пар не осаждался внутри,— кипячу воду, завтракаю и, покончив с едой, растягиваюсь во всей амуниции на койке. Прочитываю несколько страниц из книги Бомбара "За бортом по своей воле", слушая одновременно сонаты Бетховена и Листа. Через какое-то время, продолжительность которого мне трудно определить, я вдруг вспоминаю о неописуемом хаосе в палатке и вновь принимаюсь приводить все в порядок. Как и вчера, я снова хожу от палатки к морене, где свалены нейлоновые мешки, и обратно. Перетаскиваю многочисленные мешки, в которых упаковано все мое снаряжение, обернутое несколькими слоями алюминиевой фольги. Этот способ упаковки я придумал сам, чтобы предохранить мои вещи на время спуска. Теперь я вижу, что упаковка оказалась прочной: ничто из снаряжения не пострадало и все вещи сухие.

Я складываю мешки в палатке и осторожно снимаю защитные нейлоновые чехлы — они еще могут мне пригодиться! Потом отправляюсь за своим складным столом. Перенести его оказалось нелегко, и я едва не переломал себе все кости, пока карабкался с этим неудобным грузом по каменным глыбам. Путь себе освещаю ацетиленовой лампой. Перед палаткой мне приходится всякий раз снимать каску, чтобы случайно не поджечь нейлоновую оболочку. Установив стол, чувствую истинное облегчение: наконец-то палатка, которая станет моим изолированным мирком, приобретает "жилой" вид.

Я работал довольно долго, устал, измучился, а главное, не имел ни малейшего представления о времени... Почувствовав голод, подумал, что сейчас должно быть около 13 часов. Для первого раза решил приготовить себе макароны с сыром. Как за них приняться? Заглядываю в записную книжку, в которую Ноэли, секретарь спелеологического клуба Мартеля, переписала для меня несколько самых простых кулинарных рецептов. Затем бросаю в кипяток горсть макарон и, когда мне кажется, что они готовы, сливаю воду. Потом вываливаю макароны на бумажную тарелку, добавляю масло, соль и сыр. Получилось не очень уж вкусно, но я доволен своей стряпней. После еды снова занимаюсь разными мелочами, читаю и, хотя мой график времени показывает 16 часов, начинаю засыпать. Звоню наверх, сообщаю товарищам свое предполагаемое время, считаю до 120 и указываю количество ударов сердца между двумя обусловленными сигналами, отмечая пульс по биению сонной артерии. Все это я обязан проделывать каждый раз, когда просыпаюсь, ем или ложусь спать — на всех стадиях моего биологического цикла. Измеряю температуру — у меня 36,8°. На сей раз не зажигаю обогревателя и оставляю вход в палатку открытым, чтобы проверить, смогу ли я выдержать холод и сырость.

Ночь выдалась беспокойная. Даже во сне меня волновали заботы прошедшего дня: мне снилось, что я отыскал наконец пропавшие электрические лампочки. Я просто не знал, куда затерялись мои запасные лампочки, и это очень тревожило меня с тех пор, как я очутился под землей. У меня осталось всего две лампочки, и, если обе они по какой-нибудь несчастной случайности перегорят или разобьются, мне придется пользоваться в палатке газовым освещением. А это крайне нежелательно. Газовое освещение вдвойне опасно из-за возможной утечки газа и угрозы пожара.

Проснувшись, я четыре или пять раз звонил на поверхность, но никто не подошел. Я решил, что Жан-Пьер и Канова, спелеолог и ефрейтор из отряда республиканской безопасности, которые дежурят у входа в пропасть, еще спят. В самом деле, по моим расчетам должно быть 22 часа, но мне кажется, что сейчас уже утро. Замечаю, что внешняя оболочка спального мешка отсырела, а потолок палатки над моей головой весь покрыт мелкими каплями. Я быстро встаю и осматриваю всю палатку. Пол промок. Вода просачивается сквозь центральный шов.

С электрическим фонарем в руках пролезаю в узкое пространство между внешней и внутренней оболочкой палатки, стараясь не зацепить растяжек. То, что я увидел там, привело меня в ужас! Вода буквально струилась по внутренней поверхности внешней нейлоновой оболочки и местами стекала на внешнюю поверхность внутренней оболочки, собираясь там в лужицы. На полу все складки нижней внешней оболочки заполнены водой, а поролоновая подстилка буквально купается в воде, которая все время прибывает. Оказалось достаточно ничтожного изменения температуры, вызванного моим присутствием в палатке, чтобы началась такая страшная конденсация влаги, А ведь спелеологи, которые сами никогда не сталкивались с этим явлением, говорили, что на внутренней стороне внешней оболочки влага конденсироваться не будет!

И это было не единственным моим бедствием. Пластмассовая застежка-молния на внешнем нейлоновом полотнище входа сломалась при установке палатки. Это очень огорчило меня; теперь палатка утратит свою герметичность и вся придуманная мною система вентиляции уже не будет действовать нормально. Значит, я не смогу часто пользоваться обогревателем, поскольку он выделяет большое количество углекислого газа. Да и внутренняя оболочка палатки тоже не застегивается достаточно плотно: молнии не хватает до конца. Я весьма сожалею, что не попросил сделать внутреннюю оболочку палатки из шелка — шелк гораздо лучше удерживает тепло.

С горечью отмечаю я все эти просчеты, которые удалось выявить только сейчас, когда было уже поздно. До сих пор никто еще не предпринимал подобных попыток, и я не мог воспользоваться опытом предыдущих экспедиций. Штурмуя горные вершины, альпинисты используют самое новое, самое совершенное снаряжение и оборудование, которое с каждым разом улучшается. А мне пришлось все изобретать заново, потому что никто еще не сталкивался со столь враждебной средой. Моя техника и снаряжение должны были отвечать двум основным требованиям: защищать меня от холода и сырости и обеспечивать мне необходимый минимум удобств. Но, увы, у меня не было ни времени, ни возможности все проверить заранее.

Четверг, 19 июля,

3-е пробуждение

Я проснулся в час ночи. Так я думаю, но интуитивно понимаю, что сейчас гораздо позднее — часов шесть утра. До этого я просыпался, по-видимому, не в 23 часа, а часа в 2 или 3. Чувствую себя свежим и отдохнувшим, значит, сейчас не может быть середина ночи, скорее — раннее утро. Кроме того, не должно быть такого большого смещения во времени, ведь я еще очень мало нахожусь под землей. Во всяком случае, время для меня не тянется, скорее наоборот — оно летит стрелой.

Снова принимаюсь приводить все в порядок. И вскоре чувствую голод. Я думаю, что прошло не более двух часов. Значит, сейчас около трех утра. И все-таки мне кажется, что сейчас уже 11 утра. На своем графике я отмечаю именно это время, поскольку я не могу смириться с мыслью, что ночь еще не кончилась. Видимо, я неправильно определил время, потому что ощущаю голод, а этого не могло быть в три часа утра. И тогда мне приходит в голову, что я невольно искажаю свое представление об истекшем времени. С этим должно быть покончено: я обещаю себе не обращать больше внимания на функции своего организма, когда буду отмечать дни и часы. Любопытно было бы сравнить мой график с действительным временем там, на поверхности...

На завтрак у меня все те же макароны с сыром, одно яйцо и кружка горячего питья с печеньем. После этого я долго читал и лег спать в 16.00.

Пятница, 20 июля

4-е пробуждение

По моему представлению, я проснулся в три часа утра 20 июля. Сегодня я приступлю к геологическим изысканиям: надо исследовать сеть подземных источников массива Маргуарейс. Справиться с этим будет нелегко.

Для начала я составляю гидрографическую карту в горизонтальном разрезе. Затем решаю отправиться на ледник и определить на месте форму ледяных кристаллов. Натягиваю резиновые сапоги и иду за палатку, где ледник круто обрывается вниз. Здесь заранее было вбито в лед множество металлических стержней; цепляясь за них, я спускаюсь ниже, чтобы выбрать самый интересный для зарисовок участок. Отыскав такое место, сначала осушаю его промокательной бумагой, затем прикладываю ко льду чистый лист и заштриховываю его мягким карандашом: очертания кристаллов проступают светлыми пятнами на сером фоне. Работа эта требует особой тщательности, потому что, когда я прижимаю бумагу, лед начинает подтаивать от тепла моих рук и тогда изображения кристаллов расплываются.

С трудом сохраняя равновесие на скользком обрыве, делаю несколько таких калькированных зарисовок. Но я очень замерз и больше рисовать не могу. Хочу сфотографировать ледник — может быть, что-нибудь получится. Для этого пришлось покинуть свое "насиженное" место на обрыве и сходить в палатку, где на кухонном столе-шкафчике лежал фотоаппарат. Я готовлю лампу-вспышку, кладу в карманы лампочки и опять иду на обрыв. Снова пытаюсь добраться до маленькой ниши, в которой оттаявшие кристаллы выступают из плоскости ледника, сверкая тысячами огней. Нажимаю спуск фотоаппарата и в то же мгновение чувствую, что начинаю скользить под уклон. О ужас! Стараюсь перевернуться на спину, прижимая одной рукой аппарат к груди. Лишь в самый последний момент мне удается ухватиться свободной рукой за вбитый в лед стержень и остановиться в нескольких шагах от края многометровой пропасти.

Моя ацетиленовая лампа на каске внезапно гаснет, и я оказываюсь в кромешной тьме. Пытаюсь снова зажечь лампу с помощью маленькой зажигалки, укрепленной за рефлектором. И вдруг ослепительная вспышка! Это от сотрясения на карбид попало больше воды, чем нужно, и в резервуаре скопилось слишком много сжатого газа. Только теперь я соображаю, что к чему: мне лично опасность не грозит, но я едва не разбил фотоаппарат. Надо будет принять меры на будущее, а главное, надевать для работы на леднике "кошки". Отложив снимки кристаллов до другого раза, фотографирую общий вид моего лагеря. Потом поднимаюсь на морену. Там на глубине 102 метров я нахожу небольшую галерею, в которую мне удается проникнуть после довольно сложного перехода через груды камней, покрытых шестигранными кристаллами льда (рис. 9).

Рис. 9. Слой ледяных кристаллов толщиной 1 сантиметр на каменной плите морены.

Я добираюсь до конца галереи — она оказывается не длиннее трех-четырех метров. В самом конце ее я ползу на четвереньках и останавливаюсь перед непроходимой осыпью, которая сразу привлекает мое внимание. Эта осыпь сложена глиной, перемешанной с песком и мелкой, хорошо окатанной галькой белого цвета. Откуда она здесь? Мне так и не удалось установить ее происхождение.

Я очень устал. Решил, что за образцами вернусь сюда еще раз, и возвращаюсь в палатку. И здесь неожиданно я нашел на полу затерявшиеся запасные электролампочки. Господи, какое счастье!

Мне кажется, что уже 11 часов, потому что я голоден... До 16 часов читаю. Вокруг полная тишина, нарушаемая лишь звоном редкой капели да грохотом ледяных обвалов в сорокаметровом колодце. Вдруг я слышу гул, сопровождающий падение огромной каменной глыбы. На сей раз это не лед, я не мог ошибиться, и обвал произошел как раз в той стороне, где сложено все мое снаряжение и продовольствие...

Перед сном я слушаю музыку.

Суббота, 21 июля

Дежурные на поверхности: ефрейтор Спренжер и спелеолог Марк Мишо

5-е пробуждение

Полагаю, что проснулся я около часа ночи. Спрашиваю себя, пора ли мне вставать. Или это только короткий перерыв, после которого я снова засну? Звоню на поверхность, и мне кажется, что мой звонок вызывает там веселое оживление. Вылезать из постели не хочется, и я делаю записи в дневнике лежа в тепле.

Этим утром меня одолевает лень. Я выключаю свет и снова слушаю музыку. Намечтавшись вдоволь, решаю наконец позавтракать. Внимательно изучаю кулинарные рецепты в своей записной книжке и выбираю яичницу на растительном масле с жареным луком, помидорами и консервированной ветчиной. Питьем на этот раз мне служит подогретый ананасный сок, разбавленный водой.

После завтрака я направляюсь на морену, чтобы принести оттуда бидон с бензином. Для моего каталитического обогревателя, которым я до сих пор пользовался всего один раз, у меня есть 120 литров очень легкого и огнеопасного бензина. Когда бидоны с бензином спускали по вертикальным колодцам, едва не произошел трагический случай. Один из бидонов вдруг открылся и весь бензин вылился на сержанта Лафлёра. К счастью, он единственный из всех нас пользовался электрической лампой: ацетиленовая лампа мгновенно превратила бы его в живой факел.

Ставлю бидон на всякий случай возле палатки и наполняю с помощью пластмассовой воронки резервуар моего обогревателя. Рядом ставлю бидон со спиртом для разжигания горелки. Приняв все эти меры предосторожности, возвращаюсь в палатку и делаю записи в дневнике. Пока я писал, с шумом и звоном обрушился еще один ледопад. Я подскочил, но скорее от неожиданности, чем от страха.

Вскоре меня начала одолевать зевота, хотя по моему графику не должно было быть больше 18—19 часов. Однако это немыслимо: выходит, что за сутки у меня происходит смещение времени чуть ли не на полдня!

Всякий раз, когда я просыпаюсь, мне кажется, что еще очень рано, часа два-три утра, а когда мне хочется есть, я думаю, что уже около одиннадцати. Значит, между пробуждением и завтраком проходит очень мало времени, не больше восьми часов. Тем не менее вскоре после еды меня начинает клонить в сон, и я думаю, что уже 16 часов. По-видимому, я очень мало, сплю, поэтому у меня такие короткие физиологические "дни" — другого объяснения я не нахожу. Я, конечно, понимаю, что период акклиматизации в новой среде, где нет чередования дней и ночей, еще не кончен, и не слишком беспокоюсь. Но вместе с тем я почти уверен, что обстановка не позволит мне сохранить нормальный жизненный ритм, и наступит такой момент, когда я окончательно утрачу истинное представление о времени.

Прошлой ночью мне снилось, что моя мать случайно открыла ставни и мне пришлось из-за этого прекратить свой эксперимент. Я был очень зол и требовал, чтобы ставни закрыли. Опыт необходимо было продолжить, но теперь это можно было сделать только через шесть дней. Почему шесть дней? Неужели эта цифра соответствует действительности? Сидя на своем складном стуле, я прислушиваюсь: редкие капли падают на палатку, однако звук едва различим — он тонет в бесконечном черном безмолвии, которое меня окружает и оглушает.

Внутри моя палатка имеет такой вид: вдоль задней стенки напротив входа стоит раскладушка, я сижу у стола к ней спиной; множество нейлоновых мешков с одеждой громоздится на койке и на полу возле нижних вентиляционных отверстий. Слева от меня с пола и почти до края стола поднимается стопка папок, так что мне достаточно слегка наклониться, чтобы взять любой документ. Между столом и выходом установлен обогреватель "Термине", тут же лежат книги и походная аптечка, которой, надеюсь, мне не придется пользоваться. По правой стороне палатки, около самого входа стоит первый комплект электрических батарей, соединенный с лампочкой, подвешенной к потолку палатки на английской булавке; рядом с батареями лежат приборы, определяющие содержание углекислого газа в воздухе, и кое-какие продукты для первого завтрака.

Напротив моего рабочего стола стоит складной металлический кухонный столик-шкаф с тремя полками: на самой нижней лежат рулоны туалетной бумаги, электрические батареи, буханка хлеба и солдатские галеты; на средней — сотни лампочек для вспышки и кассеты с пленками; на верхней — мой фотоаппарат с лампой-вспышкой и множество самых разнообразных предметов, таких, как карманный электрический фонарь, запасные электролампы, зажигалки, вата и тому подобное. У изголовья постели я установил полевой телефон, постоянно связанный с лагерем на поверхности, трансляционный микрофон радио Монте-Карло, еще один полевой телефон канадского образца, связанный с запасной линией, и, наконец, мой переносный проигрыватель с несколькими долгоиграющими пластинками. Второй комплект батарей питает лампочку у изголовья и вторую лампу, подвешенную к застежке-молнии в нише: я зажигаю ее, когда встаю, а потом переношу к рабочему столу.

Едва успеваю закончить эту запись, как еще один ледяной обвал с грохотом разбивается о морену, и я снова вздрагиваю от неожиданности.

Вечером пытаюсь смерить температуру. В довершение всех несчастий мои градусники испортились. Сколько я их ни тряс, сколько ни согревал в спальном мешке и над газовой плиткой, которую специально поставил рядом с койкой, сколько ни держал под мышкой — ни один не показывает выше 36 градусов. Значит, оба мои градусника никуда не годятся.

6-е пробуждение

Эта ночь прошла хорошо. В палатке довольно тепло, так как я оставил свой обогреватель зажженным на всю ночь. Я долго лежал в полудреме, лениво размышляя о всякой всячине. В голове какая-то пустота. Любопытно, что я не думаю ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Для развлечения слушаю пластинку Мариано, затем ставлю подряд несколько сонат Бетховена. Пока пластинка крутится, отправляюсь на морену за пакетиком чая. Я карабкаюсь по камням и мне кажется, что музыка летит за мной, преследует меня. На обратном пути присаживаюсь на каменную глыбу и созерцаю свою пламенеющую во тьме палатку с французским флагом, укрепленным рядом с лампой. Так я просидел довольно долго, ни о чем не думая: сегодня мне почему-то трудно сосредоточиться на серьезных и важных вещах.

Когда я вернулся в палатку, мне вдруг мучительно захотелось услышать живой человеческий голос, но я дал себе слово звонить по телефону только по программе опыта. А сейчас еще не время вызывать "поверхность".

Рис. 10. Рисунок-калька кристаллов льда

Придется потерпеть до завтрака. Потом мне приходит в голову полюбоваться фотоснимками, которые я захватил на случай особо острых приступов одиночества. Они у меня хранятся в водонепроницаемой металлической коробке. Это диапозитивы. Я рассматриваю их против слабого света лампы. Здесь весь мой Непал. Два месяца я провел в этой удивительной стране вместе с Клодом Соважб. Мне удалось увидеть такие необыкновенные сцены, как жертвоприношение животных в индуистских храмах или церемонию вручения послом Франции верительных грамот королю Непала. Тысячи людей в лохмотьях, сидя на ступенях пагод под эротическими скульптурами, значение которых ускользает от нас, европейцев, наблюдали разинув рот за пышным кортежем его величества. Я снова видел себя и Клода Соважо в двух шагах от нашего посла и короля Непала, которого мы без конца фотографировали под ослепительными лучами солнца. Жаль только, что диафрагма была открыта слишком широко, и снимки получились очень бледными. А вот другой снимок, предмет моей особой гордости: мне удалось снять Неру с расстояния не больше 80 сантиметров, когда он на глазах у восхищенных ребятишек гладил молодого тигра. Сначала тигр разозлился и бросился на руку Неру, защищенную кожаной перчаткой, но премьер-министр начал почесывать ему голову и через несколько минут совершенно приручил тигра. Глядя на эти снимки, я снова переживал самые волнующие моменты моей жизни. Потом, опьяненный воспоминаниями я начал перебирать фотографии моих подруг прошлых лет. Я сижу здесь и думаю о тебе, Н., и о тебе, М., и о всех вас, кто был мне близок и остается близким сейчас, в моем одиночестве. Прощайте, нежные и сладкие воспоминания моего сердца! Прощайте, мои подруги! Я так хотел бы услышать ваши голоса...

Время утратило для меня всякий смысл. Я его больше не воспринимаю.

Воскресенье, 22 июля

7-е пробуждение

Сегодня мне трудно вставать. И все же я решаюсь отправиться на морену, чтобы зарисовать там ледяные кристаллы. Трижды забываю карандаш, и мне приходится трижды возвращаться за ним в палатку. Откуда такая рассеянность? Мне удается сделать очень хороший рисунок-кальку; ободренный этим успехом, я зарисовываю также форму кристаллов на леднике (рис. 10).

Впервые пользуюсь "кошками", которые я прикрепляю к подошвам резиновых сапог; для изысканий на леднике они очень удобны. Подогнув колени и наклонившись, я осторожно и медленно продвигаюсь вперед. И сам посмеиваюсь над своей "грациозной" позой лягушки... Но рисунки получаются неважные, и я быстро прекращаю работу.

После полудня, примерно в час дня, я впервые испытываю страх, настоящий страх! Большая глыба рухнула совсем близко от морены. Пожалуй, надо убрать оттуда остатки снаряжения, и побыстрее, потому что, если я буду медлить, боюсь, что не сделаю этого никогда. Вокруг царит гнетущая тишина. Сегодня время тянется мучительно медленно — это первый приступ одиночества, а день все не кончается и не кончается.

Понедельник, 23 июля

Дежурные на поверхности: ефрейтор Спренжер и спелеолог Марк Мишо

К 24 июля время Мишеля Сифра отстает от реального на 32 часа 40 минут.

8-е пробуждение

Вчера страх настолько одолел меня, что я так и не пошел на морену. Отправился туда сегодня посмотреть, не пострадали ли мои вещи от обвала. Чтобы преодолеть страх, нарочно не надеваю каску. Слава аллаху, все в целости! Я осматриваю место происшествия, ищу обвалившиеся глыбы и... не нахожу их. Все глыбы похожи одна на другую и у всех одинаково свежие изломы. На всякий случай перетаскиваю к палатке ящик с электрическими батареями. Ведь они должны обеспечить меня светом еще на 1500 часов. Потом раздумываю, приняться мне за работу или нет. Не раздеваясь, вытягиваюсь на койке и слушаю музыку. Внезапно еще более мощный, чем вчера, грохот заставляет меня вскочить на ноги. Но на сей раз это не обвал, это осыпь на морене: должно быть, скатился какой-нибудь большой обломок скалы. Когда я впервые осматривал осыпь, она показалась мне опасной, особенно ее нижний край, нависший над обрывом, и вот теперь это подтвердилось.

Сегодня я заметил, что, когда мне хочется спать или когда я просто закрываю глаза, у меня начинает шуметь в ушах. Я даже сам могу вызвать этот шум, если хочу. И тогда я закрываю глаза и слушаю тишину. А тишина вокруг мертвая, ее не нарушает даже редкая капель.

Сегодня, когда я стоял на глыбах морены, мне стало очень страшно. Без всякой особой причины мной вдруг овладела настоящая паника. Казалось, что все подо мной вот-вот обрушится. Я отчетливо видел, как непрочно держатся каменные обломки, и достаточно было малейшего толчка, чтобы я оказался заживо погребенным. Я представил себе, как буду зажат между двух глыб, и дрожь пробежала по моей спине. А что, если обвал засыплет все мое снаряжение! Из предосторожности переношу на ледник запасной спальный мешок, который мне одолжила Ноэли. Это специальный мешок, нечто вроде надувной резиновой лодки, которой пользуются военные летчики при аварии на море. Если я потеряю свою палатку и спальные мешки, это будет моим последним убежищем до конца эксперимента. Но смогу ли я в нем выжить?

Сегодня мне пришлось ремонтировать мою раскладную койку, полотнище которой расползлось посередине, образовав широкий разрыв. Сначала я пытаюсь заклеить его полосками широкой синей изоляционной ленты. Это оказалось нелегко и отняло много времени. Но едва я укрепляю полотнище на крючках, как оно снова расползается. Не повезло! Пробую стянуть разрыв английскими булавками, потому что нитки не выдерживают, и снова полотно рвется. Тогда мне приходит мысль натянуть под разрывом крест-накрест прорезиненные лямки, чтобы мое тело покоилось не только на полотне койки, но и на этих импровизированных "носилках". На сей раз опыт удается.

Весь день у меня мерзнут ноги. Как обычно, я оставил палатку открытой, чтобы попривыкнуть к холоду и не простудиться от резкой перемены температур при выходе наружу. Если бы я держал палатку закрытой и все время пользовался обогревателем, конечно, я бы согрелся и влажность воздуха, безусловно, понизилась бы. Ах, как мне этого хотелось! Но тогда, выходя из палатки, я бы сразу попал в иные условия, в условия среды, где температура держится ниже нуля, а влажность доходит до ста процентов. Это угрожает мне воспалением легких, а потому я предпочитаю жить пусть в неблагоприятной, но неизменной среде.

Ложусь спать в полдень...

9-е пробуждение

Я просыпаюсь. Мне кажется, что еще довольно рано. Вытянувшись на койке, слушаю в темноте пластинки и потихоньку жую изюм. Мысли мои бродят неведомо где. Вспоминаю Н., когда начинает звучать подаренная ею пластинка. Впервые вспоминаю о прошлом и впервые женские лица появляются перед моим мысленным взором.

(Я ничего не стал менять в дневнике, хотя это утверждение противоречит предыдущим записям. Читатель может отнести это на счет моей ослабевшей памяти.)

Я был целиком поглощен чтением "Мифа о Сизифе", когда произошел самый крупный обвал за время моего пребывания под землей. Страшный грохот раздался всего в нескольких метрах от палатки. Я вздрогнул, но по приглушенному звуку сразу определил, что обрушились не камни, а лед. Это меня не слишком волнует.

Вход в палатку загроможден самыми разнообразными предметами.

Сегодня утром я нашел наконец источник непривычного шума, который беспокоил меня вчера вечером, когда я уже засыпал. Оказалось, это легкое потрескивание запасного телефона: когда трубка касается маленького рычажка, происходит слабое замыкание. К счастью, я заметил это вовремя, иначе батарея аппарата могла разрядиться и я бы лишился его.

Перечитываю дневник с самого начала, чтобы сосчитать мои физиологические дни. Получается всего девять дней. Мой календарь говорит мне, что сегодня 23 июля, А моя физиология утверждает, что 25 июля. В сентябре посмотрим, кто ближе к истине.

Вторник , 24 июля

10-е пробуждение

Поскольку у меня нет никаких временных ориентиров, "мои" сутки основаны лишь на физиологическом ритме — пробуждение, полуденный завтрак, ужин, сон. 24 июля соответствует моему десятому физиологическому дню.

Я встаю и решаю обследовать сегодня верхнюю часть ледника. Поэтому я облачаюсь в красный комбинезон из непромокаемого нейлона, натягиваю резиновые сапоги. Быстро подогреваю чай, в который добавляю немного порошкового молока. Отойдя на несколько метров от палатки, заряжаю ацетиленовую лампу и проверяю каску, затем тщательно прикрепляю "кошки" к подошвам сапог. Прихватив с собой веревку длиной около двенадцати метров, начинаю штурмовать ледяную стену.

Вначале стена поднимается довольно полого, и первые метры я преодолеваю без труда. Дальше путь преграждает метровый уступ, в котором приходится вырубать ступеньки. У меня так мерзнут руки, что я возвращаюсь в палатку за варежками. Вползаю в нее на коленях, чтобы не продырявить шипами пол, ощупью зажигаю лампу у изголовья и с трудом отыскиваю меховые рукавицы среди кучи одежды, сложенной в глубине ниши. И снова к ледяной стене.

Спуск вдоль ледяной колонны.

Ледяные образования.

Преодолев первый вертикальный уступ, я натыкаюсь на второй, выпуклый, за которым виднеется почти горизонтальная площадка. В тот момент, когда я врубаюсь в лед, едва удерживая равновесие, ацетиленовая лампа на каске внезапно гаснет. Стараясь не сорваться, тщетно пытаюсь ее зажечь, но рукавицы мешают дотянуться до зажигалки, укрепленной за рефлектором. Спокойствие, главное — спокойствие! Я замираю в темноте и соображаю, что делать, глубоко втягивая воздух, чтобы не нервничать. Решение созревает быстро: с правой руки зубами стягиваю рукавицу, освобождаюсь от привязанного к запястью молотка; затем снимаю другую рукавицу, прижимая ее бедром ко льду, и правой свободной рукой несколько раз щелкаю зажигалкой, подкачивая насосом газ, чтобы увеличить давление. Наконец лампа на каске загорается. Я надеваю рукавицы и продолжаю вырубать ступеньки. И снова осколок льдинки гасит мою лампу. Опять надо повторять всю сложную операцию сначала, но с меня достаточно. Я уже понял, что ацетиленовая лампа для такой работы не годится. Приходится возвращаться в палатку за электрической лампой.

Я едва не сорвался вниз, когда сползал с первого вертикального уступа, проклиная свою лампу, которая меня так подвела. Возвращаюсь на прежнее место и вновь штурмую вертикальный колодец, но мне приходится отступить, когда до верха остается менее метра. Весь мокрый от пота, спускаюсь к палатке, сбрасываю пуловер и подступаю к леднику теперь уже с западной стороны. Здесь, левее стены, возвышается толстая ледяная колонна. Я вырубаю во льду ступеньки и поднимаюсь все выше между этой колонной и каменной стеной, покрытой ледяными кристаллами. Мой комбинезон совершенно мокрый, и я весь обсыпан мелкими осколками льда, которые иногда попадают и под капюшон. Мне удается продвинуться недалеко. Теперь нужно вырубать ступеньки на вертикальном уступе — иначе на нем не удержишься. Но я больше не могу. Ноги у меня превратились в настоящие ледышки, и я отступаю. Ладно, продолжим штурм завтра!

Отделившиеся от свода глыбы угрожают в любое мгновение обрушиться на палатку.

Подземные исследования.

Мишель Сифр берет образцы на леднике.

Я оставляю "кошки" перед входом в палатку, с трудом стягиваю сапоги и раздеваюсь на пронизывающем холоде. Быстро надеваю пуховую одежду — брюки, куртку, мягкие сапоги — и готовлю себе сытный завтрак, в который, помимо макарон с маслом, входит целая банка равиоли — яйца с сыром и овощными приправами. Но равиоли я так и не смог доесть.

После завтрака я громко, на всю палатку, читаю стихи Ламартина, затем берусь за дневник. Вдруг замечаю, что на расстоянии более полуметра чернильница кажется мне синей, хотя я прекрасно знаю, что она зеленая.

В то время когда я переговариваюсь с "поверхностью", на морену обрушивается большая льдина, и магнитофон вместе с моим голосом автоматически записывает глухой шум ее падения. Я доволен таким совпадением: это будет еще одним свидетельством постоянных обвалов камней и льда.

Я еще раз попытался смерить температуру, но градусники по-прежнему дурят. Они ни за что не хотят показывать больше 36,5° градуса. Проклятые градусники!

Среда, 25 июля

11-е пробуждение

Я проснулся и почувствовал в ногах какую-то тяжесть. Мне снилось, что я жил в подводном доме, который был моей базой. Когда я выплывал оттуда, "враг" пытался меня схватить, однако мне каждый раз удавалось спастись и я укрывался в своем убежище с автоматическим шлюзом. Потом я оказался со своим братом на бульваре Сен-Мишель; мы болтали с молоденькими студентками и приглашали, их в мой подводный дом...

Я полистал одну книгу, другую, затем попробовал спеть, но у меня прерывается дыхание; пришлось умолкнуть. Снова погружаюсь в дремоту, уныло раздумывая, что я, собственно, делаю в этой черной яме? Лежу в темноте, прислонившись головой к столу, в состоянии, близком к полной прострации. Потом зажигаю свет. Теперь, когда я поднимаю голову, мне виден полог палатки, усеянный крупными и мелкими каплями — это конденсируется мое дыхание, соприкасаясь с ледяным нейлоновым полотнищем. Сегодня я так и не выполз из палатки. Мне настолько холодно, что я решаю включить обогреватель на всю ночь; ставлю его возле воздушного рукава и зажигаю горелку, предварительно закрыв оба внешних вентиляционных отверстия. По крайней мере так я узнаю, долго ли сохраняется в палатке тепло. Время от времени острые боли в спине лишают меня возможности даже шевелиться. Вести записи в дневнике не хочется, лучше буду спать.

Четверг, 26 июля

12-е пробуждение

Несмотря на то что в эту ночь в палатке было сравнительно тепло, мне кажется, что я не выспался, потому что снова ощущаю тяжелую усталость в ногах. На внутреннем верхнем пологе сконденсировалось много влаги. Значит, пользоваться обогревателем при закрытых вентиляционных отверстиях нельзя — это не выход. Да и есть ли вообще выход из такого положения?

Когда я готовил свой первый завтрак, на морене произошел огромный обвал. Я очень взволнован, однако реагирую уже иначе, чем в предыдущие дни. Сразу же выхожу из палатки и осматриваю обвалившиеся глыбы. У меня такое впечатление, что вся морена сдвинулась со своего места и ссыпала груду камней к подножию ледника. Я лишь бегло осматриваю место осыпи и решаю исследовать морену подробнее. Возвращаюсь в палатку. Наскоро проглатываю обжигающее питье, собираю разбросанные по полу каски, ацетиленовые лампы и все утро вожусь в палатке, пытаясь наладить свои осветительные приборы. В результате ко второму завтраку мне удается укрепить и отрегулировать лампу на белой каске. Но свои изыскания я решаю отложить на завтра или на послезавтра: почему-то, без всякой причины, мне вдруг расхотелось выходить. Лучше я повожусь со снаряжением. Мне предстоит решить еще одну проблему: как укрепить фотоаппарат на штативе? Пробую подточить винт ножом. И так прилежно тружусь до самого вечера. Внезапно замечаю какое-то насекомое, похожее на комара; пытаюсь его поймать. Но, увы, оно исчезает в темноте. Какая жалость! Первое живое существо ускользнуло от меня, показавшись всего на миг!

Весь день я чувствовал себя превосходно, видимо потому, что постарался перебороть в себе страх, вызванный обвалом. И это мне удалось! Я не остался в палатке, а немедленно отправился на морену. Лишь к концу дня я почувствовал усталость: наверное, перенервничал, тщетно пытаясь укрепить аппарат на злосчастном штативе. Пришлось все-таки его оставить. У меня болит горло.

Возвращаюсь к палатке и крепко привязываю "кошки" к подошвам сапог. Моя ацетиленовая лампа снова барахлит: хлорвиниловая трубка, по которой газ поступает к горелке от резервуара, слишком перегрелась и газ просачивается наружу в двух местах, около рефлектора и около резервуара. Первую утечку ликвидирую легко: охлаждаю трубку кусочками льда, а нижнее соединение обматываю изоляционной лентой. Мне хочется подняться на ледяную стену, которая преградила мне путь в прошлый раз. Беру для спуска 12-метровую веревку, привязываю один конец к поясу, второй оставляю свободным и начинаю подъем. Упираясь спиной в скальную стенку, покрытую тонкой коркой льда, глубоко вонзаю шипы в противоположную ледяную стену и подтягиваюсь вверх. Ноги мои широко расставлены, колени чуть согнуты. Одной рукой я удерживаюсь за выступы, а другой вырубаю во льду ступеньки. Поза крайне неудобная. А тут еще осколок льда попадает в рефлектор на каске и гасит лампу; чтобы зажечь ее, приходится снимать зубами рукавицы. Лед попадает мне на зубы, это очень больно!

У самого края ледяной трубы я подтягиваюсь на руках и с трудом вползаю на верхнюю площадку ледника. Прежде всего подбираю свисающую вниз двенадцатиметровую веревку и только после этого оглядываюсь. Вокруг — царство неведомого! Слева крутой обрыв в колодец, справа — плавно поднимающаяся ледяная стона, в которой ясно видна слоистость. Скала с противоположной стороны покрыта причудливыми ледяными сталактитами и бахромками мелких сосулек. Я в восторге от этого зрелища, поразительно напоминающего застывший водопад пещеры Изар, заснятый Норбером Кастере.

Отвязываю веревку и проникаю в открывающуюся передо мной галерею. Ледяная стена ее похожа на ту, которую я встретил на глубине от 104 до 110 метров: в массе великолепных кристаллов отчетливо выступают слои грязевых наносов. Галерея плавно поворачивает, и тут я замечаю во льду белые вкрапления. Заинтригованый, подхожу ближе, снимаю рукавицы и ощупываю стену. К моему величайшему изумлению, это, оказывается, так называемый "мондмильх" ("лунное молоко") — своеобразная коллоидная масса, которая обычно встречается на скальных стенках глубоких пещер. Это моя первая интересная находка. До сих пор никто, насколько я помню, еще не видел "лунного молока" на льду. Это открытие, по-видимому, подтверждает гипотезу Феликса Тромба, который объясняет происхождение и образование "лунного молока" взаимодействием гидрата кальция (гидрокальцита) со льдом.

Не задерживаясь дольше, медленно продвигаюсь по галерее и вскоре дохожу до обрыва; подо мной та самая ледяная стена, по которой мне так и не удалось подняться снизу с первой попытки. Дальше по галерее не пройти: она вся закупорена льдом. Приходится возвращаться к тому месту, где я оставил веревку. По дороге еще раз внимательно рассматриваю потёки "лунного молока".

Начинаю спуск. Сначала медленно, Неуверенно, потому что вырубленные мною ступеньки здесь довольно узки, да к тому же засыпаны ледяной крошкой. Несколько раз гаснет лампа. Наконец, весь в поту, добираюсь до выхода из трубы, отыскиваю мою веревку и сажусь прямо на лед немного передохнуть. Теперь мне остается исследовать только нижнюю часть колодца. Вынимаю из набрюшного кармана нейлонового комбинезона металлический колышек от палатки и сильными ударами молотка загоняю его в лед. Накинув веревку петлей на костыль, дергаю изо всех сил, чтобы убедиться, прочно ли он держится. Я волнуюсь: ведь это будет мой первый спуск по веревке, перекинутой через импровизированный ледовый крюк. Дважды оборачиваю веревку вокруг кисти и начинаю скользить "враспорку", спиной к скале, шипами в лед. Колодец слишком узок, мне приходится сильно сгибать ноги, а это небезопасно. Из-за такой неудобной позы соскальзываю вбок, и мне все труднее и труднее находить опору. Веревка кончается, но, к счастью, я уже коснулся ногами каменной глыбы. И тут я представил себе: если веревка выскользнет у меня из рук, ведь я ее не поймаю. Что же делать? Прислонившись к леднику, я вцепляюсь зубами в мокрую, обледенелую веревку и, освободив таким образом руки, вбиваю в лед крюк, к которому затем привязываю конец веревки. Теперь я по крайней мере уверен, что она от меня не ускользнет.

Осматриваюсь. Оказывается, я стою на самом краю трещины между скалой и ледником. Южный склон слишком крут, без веревки туда не спустишься — этот маршрут придется отложить до другого раза. А если пойти на север? Что меня ждет там? Неизвестно. Под ногами у меня ледяная плита, поднимающаяся к северу довольно полого. Вокруг полное безмолвие. Над головой — великолепный цилиндрический колодец, постепенно сужающийся вверх, и мне кажется, что у него нет продолжения. Продвигаюсь дальше по галерее. Левая стена ее каменная, а правая ледяная, нависающая над головой словно свод. Зрелище поистине фантастическое. Однако через десять метров нагромождение льда и камней снова преграждает мне путь. И теперь уже окончательно. Дальше вверх по леднику не пробраться, и я, наверное, так и не узнаю, где его истоки.

Изыскательское возбуждение мое постепенно гаснет; пора подумать и о возвращении. Подниматься очень трудно, потому что в узкой щели не всегда удается вонзить шипы в лед. Я, словно новичок, пытаюсь упираться в ледник коленями и из-за этого едва не соскальзываю. Непростительно! Наконец, изо всех сил подтягиваясь на руках, добираюсь до верха. Теперь мне остается только спуститься знакомым путем к палатке, снять "кошки", нырнуть под полог и, сбросив мокрый холодный комбинезон, как можно быстрее натянуть сухую одежду. Поход окончен. Я доволен собой, доволен своей активностью: она сразу внесла разнообразие в пассивную жизнь, которую я вел до сих пор.

Пятница, 27 июли,

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Лафлёр и спелеолог Мерете

13-е пробуждение

Сегодня отправился к тому месту, где на крутом склоне ледника укреплена металлическая лесенка. Беспорядочно нагроможденные одна на другую глыбы каким-то чудом держатся на самом краю обрыва. Моя палатка стоит чуть в стороне от этого места, напротив морены, где столь же гигантские глыбы представляют не меньшую опасность. Достаточно одному из этих "обломков" во время обвала отклониться, как моя палатка будет расплющена многотонной лавиной.

Повесив на шею электрический фонарь, осматриваю каменный свод: он весь в зияющих трещинах, заполненных льдом, и это меня очень тревожит. Спускаюсь ниже, огибаю скальный выступ и вдруг замечаю громадную плиту метров пять длиной и два-три метра шириной, которая еле держится на камнях и образует как бы висячий мост над пропастью. Зрелище фантастическое! Одним краем плита лежит на каменных глыбах, а другим — на совершенно растрескавшемся уступе, огромные блоки которого почти ничем не связаны с основанием. Непонятно, почему они еще не обрушились. Я проскользнул под этой плитой дрожа от страха и вскоре обнаружил узкий, вертикальный колодец, очевидно выходящий к подножию ледника на глубине 130 метров. О том, чтобы исследовать его в одиночку, не может быть и речи; боюсь, что даже группе спелеологов это окажется не под силу.

Следуя далее по тому же сложному и опасному ходу, я насколько мог приблизился к леднику, но поспешил оттуда убраться. Не слишком ли много впечатлений на первый раз!

Затем осматриваю другой узкий проход, закупоренный мощными ледяными натеками. Лед свежий. Он образовался в результате замерзания небольшого водопада. Видимо, это произошло прошлым летом. Во льду хорошо различимы очень красивые кристаллы с необычайно четкими контурами. Дальше отсюда хода нет.

Над гигантской плитой, о которой я уже говорил, мне удалось разглядеть узкое отверстие в своде. Чтобы его достичь, достаточно взобраться всего на несколько метров, но это очень опасно. Отложим на будущее. Заглядываю во все углы, шарю повсюду, однако мне так и не удается отыскать ни одного прохода дальше. Когда я дохожу до маленькой галереи на глубине 102 метров, где я еще раньше обнаружил мелкую белую гальку, совсем близко раздается угрожающий свист и грохот. В страхе прижимаюсь к стене галереи. Это рухнул целый пласт льда из сорокаметрового колодца, а я от него всего в двух-трех метрах. Есть отчего испугаться! Заглядываю в галерею с белой галькой и останавливаюсь пораженный. Две плиты, имеющие форму параллелепипедов размером 100 X 40 X 15 сантиметров, загораживают галерею как раз там, где я свободно проходил всего несколько дней назад. Ясно, что за это время здесь произошел обвал. Очевидно, глухой шум, который я слышал в последний раз, и был шумом этого обвала: глыбы упали с небольшой высоты, поэтому грохот был несколько приглушенный.

Спускаюсь с верха морены к ее основанию, где ледяные обвалы особенно часты. Приходится быть очень осторожным, потому что камни покрыты тонкой коркой льда и ничего не стоит поскользнуться. Под самым колодцем на месте прошлогоднего фирна, который успел растаять, громоздится куча ледяных осколков. Это обломки гигантских сосулек и наледей, сорвавшихся со стенок; только лед, разбиваясь при падении, производит такой характерный звук, который я хорошо отличаю от грохота обвалов каменных глыб.

На глубине 115 метров осматриваю ледяной склон высотой несколько метров. Слой льда на нем довольно тонок, и отчетливо видны слои с многочисленными включениями обломков пород. Еще в прошлом году я подумал, что это остаток ледника, однако тогда у меня не было времени проверить свою догадку. Теперь я никуда не спешу и могу спокойно собрать все материалы, подтверждающие мою гипотезу. Ледяной склон поднимается постепенно, но чем выше, тем больше на нем камней, которые местами совершенно скрывают лед. Взбираюсь по склону; под ногами, между нагромождениями камней проступает все тот же лед. Подъем становится круче и вскоре я дохожу до глубины 110 метров, то есть достигаю средней высоты ледника. Здесь, между языком ледника и самим ледником, образуется "ледораздел" не более чем в два-три метра. Значит, если представить себе общий разрез, происхождение ледяного склона не вызывает сомнений: это остаток ледника, свидетельствующий о том, что некогда ледник доходил до сорокаметрового колодца. Обвалы и морена погребли под собой эту часть ледника, от которого здесь сохранился лишь небольшой фрагмент.

Обследование морены не дало мне никаких новых данных, и я решаю разведать верхнюю часть ледника, где вчера так позорно спасовал.

14-е пробуждение

Путем "логических" умозаключений я определил продолжительность моего пребывания под землей и после долгих "расчетов" установил, что я нахожусь здесь по крайней мере дней десять, в лучшем случае — двенадцать. Значит, сейчас что-то между 27 и 29 июля 1962 года. Сегодня узнал, что группа спелеологов, которая должна была исследовать Ардеш, уже выступила. Но эта экспедиция должна была начаться приблизительно 10 августа. Я больше ничего не понимаю.

Вот уже три дня подряд я просыпаюсь с большим трудом, и мне не хочется вставать...

Решил собрать пробы воды, которая просачивается по трещинкам сводов. Я принес с морены мешок с маленькими пластмассовыми сосудами и, чтобы избежать возможного загрязнения проб, вымыл их дистиллированной водой. Захватив с собой несколько сосудов, вышел наружу. Но мне удалось взять всего лишь две пробы, потому что было мучительно стоять с поднятыми вверх сосудами и ждать, пока там где-то наверху образуется капля и упадет в сосуд. В результате даже 60-граммовую бутылочку мне удалось заполнить только на четверть. Холод и усталость от бесконечного ожидания заставили меня отступить.

15-е пробуждение

Ночь прошла хорошо. Я видел во сне, будто у входа в пропасть разбивают лагерь и там уже стоит моя палатка,— любопытно, что в действительности этого не было. Я видел еще, как гробницы раскрываются по одному моему слову.

Определяю содержание углекислого газа в палатке. Для этого у меня есть специальный анализатор, который мне дали в Научно-исследовательском медицинском центре аэронавтики. Он представляет собой нечто вроде резиновой груши с укрепленной на ней пробиркой из матового стекла; особые химикалии в пробирке меняют свой цвет в зависимости от количества углекислого газа в воздухе.

Перед спуском я поупражнялся в работе с анализатором и теперь обращаюсь с ним совершенно свободно. Втягиваю грушей первую порцию воздуха — пробирка остается бесцветной. Значит, концентрация углекислого газа незначительна, однако, чтобы определить ее точнее, повторяю ту же операцию десять раз подряд, то есть я в десять раз увеличиваю количество воздуха, проходящего через реактивы. Пробирка окрашивается, показывая концентрацию углекислого газа, равную 0,18%. Она выше нормы, которая не должна превышать 0,03%, однако не представляет никакой опасности.

Суббота, 28 июля

16-е пробуждение

День прошел без всяких происшествий, лишь за моей палаткой сорвалась какая-то глыба, скатилась, подскакивая, вниз и разбилась о ледник совсем рядом со мной. Я спокойно подумал, что, по-видимому, это всего лишь обломок льда. Почему-то ледяные обвалы мне кажутся менее опасными, чем обвалы камней.

Много читал. Когда ложился, почувствовал, как болят ноги.

Воскресенье, 29 июля

17-е пробуждение

Сегодня я проснулся в оптимистическом настроении, хотя вчера весь день мне было очень тоскливо и я никак не мог согреться. Вот уже второй или третий день не звоню наверх сразу же после пробуждения. Мне кажется, что я все еще не проснулся, и хочется еще погрезить и поспать. Поэтому я валяюсь дольше, чем обычно, все время верчусь в спальном мешке, вытягивая ноги за край раскладушки, чтобы не разорвать ее полотно еще больше. Странно, мне почему-то очень жарко и я весь в поту. Наверное, я немного простудился: болит голова и режет глаза. Однако температура у меня не поднимается выше 37°. Острая резь в желудке заставляет меня покинуть постель.

На первый завтрак у меня печенье, соленое масло, а на десерт — смородинное мороженое.

Беспорядочные записи, этого дня

Мне хочется музыки. Перечитывал от первой до последней строчки две растрепанные газеты от 24 мая — это День матерей. Отбросы скапливаются перед моей палаткой, потому что я ленюсь складывать их в нейлоновые мешки и относить подальше, на морену. Плитка, на которой я готовлю себе еду перед входом в палатку, с каждым днем все глубже погружается в лед. Палатка раскрыта настежь; у входа повсюду лужицы, и мне вовсе не улыбается шлепать по ним в моих мягких сапогах. Тем не менее приходится всякий раз ступать в ледяную воду. Этим утром, отступив от своих привычек, я не сразу погасил обогреватель "Термикс", решил просушить над ним свои гетры, но в действительности у меня была одна задняя мысль: произвести подсчет истекшего времени. Мне известно, что после полной заправки обогреватель может действовать 35 часов подряд. До сих пор я всегда доливал бензин заранее, чтобы не иметь никаких временных ориентиров. Неужели воля моя настолько ослабла? Держись, Мишель, не поддавайся искушению — ты ведь можешь обойтись без часов и календаря! Одно движение, простой жест, и обогреватель гаснет. Я победил.

Мне хочется назвать книгу, которую я напишу, когда выйду на поверхность, примерно так: "Вне времени, в подземном пространстве". Небольшой камень сорвался в колодце. Мне кажется, я уже не так боюсь обвалов, но они меня все равно угнетают. Усы щекочут мне лицо, и все же мне нравится мое отражение в зеркале... Вчера я позволил себе съесть кусочек хлеба и кусочек сыра. Это единственная еда, которая доставляет мне удовольствие, но мне хочется сохранить ее до 15 августа, чтобы было чем полакомиться, когда начнется вторая половина моей подземной "зимовки". До чего же вкусен хлеб по сравнению с солдатскими галетами! Не в силах удержаться, я сгрыз еще немного сухого миндаля и изюма, но это не сравнишь с хлебом и сыром.

Начал собирать пробы фильтрующихся сверху вод. У меня онемела рука, но я держался, пока не набрал полный пузырек. Затем обследовал трещины, появившиеся за последние дни на поверхности ледника: во многих местах они образуют серии параллельных бороздок, в которых кристаллы начинают отделяться друг от друга. По-моему, это начало таяния.

Я часто думаю о том, что нужно будет сделать в первый же день, когда я выйду на поверхность, думаю о работе, которая меня ожидает. Это привычные для меня мысли.

Принимаюсь за главу из книги об экспедиции на Цейлон. Прибытие в Коломбо, официальный прием в компании "Шелл" и сердечное, искреннее гостеприимство Фердинанда, которому я должен быть признателен и благодарен до конца моей жизни. Компания "Шелл" выделила мне одного из своих самых энергичных работников. Если бы не он, мне вряд ли удалось бы произвести намеченные изыскания. Я думаю о господине Шароне, которому обязан этой неожиданной поддержкой. Он был одним из членов жюри Фонда призваний, и я пошел к нему посоветоваться вместе с Жан-Жаком Раффелем. Он оказал мне неоценимую помощь, благодаря которой я смог провести свои исследования на Цейлоне.

18-е пробуждение

Сегодня занимаюсь починкой полотнища моей раскладной койки. Несмотря на прорезиненные лямки, натянутые под разрывом, полотно продолжает рваться. К сожалению, зашить его нечем: у меня нет достаточно прочных ниток. Приходится кое-как стягивать края разрыва проволокой, булавками и кусками изоляционной ленты. На это уходит очень много времени, и каждая новая неудача все больше выводит меня из себя. Но вот наконец ремонт закончен, и теперь я могу спокойно лежать на койке, не боясь провалиться на мокрый пол.

После "полудня" принимаюсь за весьма серьезное дело: я привожу в порядок свои вещи и — в виде исключения! — даже убираю мусор, настолько загромоздивший выход, что мне уже трудно выбираться из палатки.

Затем отправляюсь на морену, чтобы сделать серию фотоснимков. Перед уходом я оставил лампочку в палатке включенной, и, когда на обратном пути вздумал сфотографировать свой лагерь, меня охватило вдруг странное чувство собственной мизерности, ничтожности перед этим красным, светящимся среди абсолютного мрака пятном. Красный цвет, по-видимому, оказывает какое-то угнетающее действие.

Понедельник, 30 июли

19-е пробуждение

Я лежал на койке и читал отрывки из "Нока", когда страшный грохот, видимо огромного, обвала вдруг заставил меня замереть от ужаса. Слезы потекли у меня из глаз, голова была как в огне. Я бросился звонить сразу по обоим телефонам, чтобы проверить, не оборвалась ли связь. Потом испробовал магнитофон. Такого страха я еще не испытывал с тех пор, как спустился под землю. Ни разу в жизни я не слышал подобного грохота, и только теперь начинаю понимать, как призрачна моя безопасность.

Я никогда не думал о том, что может натворить настоящий большой обвал. Когда я поднимался на морену, я видел там огромные нагроможденные одна на другую глыбы, некогда оторвавшиеся от сводов, но не представлял, как они низвергались из мрака на лед. Теперь я начинаю это понимать. И постепенно в меня вселяется опасный, смертельный страх и чувство незащищенности.

Позвонив наверх, чтобы сообщить время обвала, я немного успокоился и стал продолжать читать. Какая прелесть этот "Нок"! Он развлек меня и даже заставил смеяться, когда мне было вовсе не до смеха. Потом я отправился на морену. Я удивился, увидев огромную обрушившуюся глыбу размером, по-видимому, в несколько десятков кубических метров, которая упала на восточный склон морены. Это меня сильно беспокоит. На сей раз я принял все меры предосторожности: проверил лампу на каске и сменил батарейки в фонаре — надо все осмотреть как следует. Чтобы перебороть страх, нарочно взбираюсь на гигантскую плиту, висящую над пропастью, и обнаруживаю за выступом в своде уходящий вверх колодец. Займусь им в ближайшее же время.

Возвращаюсь в палатку и растягиваюсь на койке. Мелкие камешки срываются со сводов и падают совсем близко за палаткой. И вновь меня охватывает панический страх!.. Выбегаю из палатки, осматриваюсь и... ничего не нахожу. Чтобы как-то отвлечься, сажусь и набрасываю заметку "О роли кристаллизации в образовании подземных пустот"; в ней я излагаю результаты моих наблюдений над разрушительным влиянием воды, замерзающей в трещинах скальных пород.

Звоню наверх, сообщаю, что решил позавтракать. Но есть не хочется. Выпиваю литр молока, съедаю два-три ломтика подогретого ананаса и ложусь. Я надеюсь, что за ночь смогу как следует отдохнуть: это мне необходимо, потому что все более частые и все более грозные обвалы приводят меня буквально в ужас. Я выдержу, но держаться становится все труднее.

Вторник, 31 июля,

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Канава и спелеологи Жерар Каппа и Серж Примар

20-е пробуждение

Просыпаюсь с сожалением: мне снился такой приятный сон! Быстро звоню на поверхность, чтобы Канова отметил мой пульс и провел "хронометраж", но не вылезаю из спального мешка, пытаясь наяву досмотреть сон. Четыре человека увозят меня куда-то на машине. Сначала я отделываюсь от двоих, а потом во время бешеной гонки убиваю и остальных похитителей. Мне удается разузнать имя главаря этой банды, какого-то иностранца, и занять его место. Вместе с моими людьми я гружу в автомобиль сундуки, полные золота и бриллиантов, и ящик с досье самых знаменитых гангстеров. Мы спасаемся бегством, однако за нами мчится машина с телохранителями бандита-иностранца. Чтобы избавиться от них, мы бросаем на шоссе под колеса преследователей металлические шипы. Потом меняем машину. Я почему-то оказываюсь один за рулем великолепного американского автомобиля белого цвета... Такой конец меня вполне устраивает, и я возвращаюсь к более практическим вопросам, связанным с экспедицией: надо будет проверить, все ли мои товарищи спелеологи застрахованы.

Очень холодно, но я по-прежнему не зажигаю обогреватель и держу палатку открытой.

Температура воздуха 0 о по Цельсию, влажность 100%.

После первого завтрака отправляюсь на морену, чтобы сложить несколько пирамидок из камней там, где, по моим предположениям, чаще всего происходят обвалы. Это позволит мне с большей точностью определить места падения срывающихся сверху глыб. Однако задача оказалась нелегкой! Под жерлом колодца мне приходится все время прижиматься к стенкам, потому что я то и дело слышу характерный свист чего-то, летящего сверху... Тем не менее я продолжаю кое-как сооружать маленькие пирамидки и колонны из камней, чтобы потом их сфотографировать: по этим фотоснимкам я смогу на следующий год определить, что уцелело, а что погребено под новыми обвалами. Едва не свернул себе шею! Когда я выкладывал последнюю пирамидку, она развалилась и камни чуть не увлекли меня за собой в пропасть. Опасность, может быть, и не была столь велика, но страха я натерпелся. Весь остаток дня слышал, как с грохотом обрушивались камни и обломки льда.

Завтра, наконец, я решил устроить себе банный день — в первый раз! Заношу в палатку два таза с водой, обогреватель и газовую плитку, чтобы утром все было под рукою. Зажигаю обогреватель и закупориваю все отверстия палатки.

21-е пробуждение

Едва проснувшись, зажигаю плитку и открываю газ на полную мощность. Вскоре в палатке становится жарко; можно вылезти из спального мешка не боясь озноба. В большой кастрюле закипает вода. Совершенно голый, стоя в тазу с теплой водой, я обтираюсь губкой, мурлыча какой-то мотив. Представляете себе картину? Глубоко под землей человек ведет себя, как вполне цивилизованный! Это должно быть эффектно. После сложной процедуры омовения, которую я твердо решаю больше не повторять, пока отсюда не выберусь, весь пол палатки оказывается залитым водой. Приходится собирать ее тряпкой. Проверяю газомером, не грозит ли мне удушье, но в воздухе нет и следа угарного газа.

Этот день мне показался особенно долгим. Я хотел послушать музыку, но проигрыватель отказал. При моей "ловкости" в обращении с техникой мне, конечно, не следовало бы браться за починку проигрывателя, но, с другой стороны, чем я рисковал? Ведь проигрыватель все равно не работал! С помощью отвертки я вскрыл проигрыватель, заглянул внутрь и онемел, увидя массу непонятных и таких с виду хрупких деталей. Поспешно завинчиваю крышку!.. Самое смешное, что после этого проигрыватель непонятно почему снова заработал.

Я много думал о проблемах, стоящих перед Французским спелеологическим институтом, и заранее разрабатывал планы будущих изданий. Теперь, когда я выйду на поверхность, у меня все будет готово и я смогу сразу начать действовать.

Хочу подчеркнуть, что вести этот дневник — не такое уж большое удовольствие. Приходится себя принуждать, потому что вечером мне трудно вспомнить все, что я делал в течение дня.

Среда, 1 августа

22-е пробуждение

Не могу смириться с мыслью, что сегодня только первое августа. Должно быть, все-таки прошло больше дней. Но сколько? Вчера после обвала я пытался себе представить, что произойдет, если я умру, и подумал, не составить ли мне завещание. По этому дневнику надо бы написать книжку... хотя бы для того, чтобы расплатиться с долгами за экспедицию! Пусть все материалы передадут моему другу Марку Мишо, все остальное мое имущество — моему брату.

У меня все время мерзнут руки и ноги, и я никак не могу их согреть. Видно, придется до самого конца страдать от холода.

Пробую осмыслить свое истинное положение. Я добровольно замуровал себя в этом склепе с ненадежными сводами, которые в любое мгновение могут обрушиться мне на голову. Меня, конечно, отсюда "извлекут". Но достаточно одного камня, одного-единственного камня, и все будет кончено, я расстанусь с бренной жизнью... И все же это будет прекрасная смерть! Этот ледник — мои владения, и я хотел бы, чтобы меня здесь и похоронили. Это будет для меня лучшей гробницей, вечной усыпальницей. И пусть на мою могилу положат маленькую, величиной с палец терракотовую статуэтку, которую мне подарила Ноэли: она сама ее вылепила и назвала Скарассонской богоматерью...

Вода по-прежнему сочится сквозь шов в полу палатки, и мне никак не удается от нее избавиться. Тут уж ничего не поделаешь, я обречен изо дня в день шлепать по ледяным лужам.

Снова и снова пытаюсь решить один и тот же вопрос: сколько времени звучит долгоиграющая пластинка на 33 оборота? Эта мысль преследует меня неотступно. Действительно ли одна сторона пластинки рассчитана на полчаса? Мне кажется, что музыка кончается гораздо быстрее. Самые любимые мои пластинки на 33 оборота — это Бетховен, а на 45 оборотов — некоторые песни Ива Монтана, Тино Росси, Марио Ланца и особенно Луи Мариано. Эти пластинки я слушаю по нескольку раз в день, а песни Мариано постоянно звучат у меня в голове. Но, увы, мне не удается определить даже такой отрезок времени, который необходим для проигрывания одной пластинки. Например, когда я слушаю "Серенаду" Марио Ланца, время для меня не существует вообще.

Сегодня осматривал пирамидки на морене: все оказались в полной сохранности. Потом читал труды по геологии. Опять чувствую боли в спине; по-видимому, они появились из-за того, что я долго сидел. Однако прежних резких болей в позвоночнике я последнее время не ощущаю. У меня очень мерзнут ноги.

Только что съел кусочек своего любимого сыра. К сожалению, на всю подземную зимовку его никак не хватит... Этот сыр — страшное испытание для моей воли! Я должен растянуть его до конца, но это будет нелегко... На завтрак у меня немыслимая смесь из остатков зеленого горошка, консервированной ветчины и овощного ассорти с приправой из помидор и лука — все это залитое сверху сырым яйцом. Я не смог проглотить и четверти котелка... На десерт я попытался приготовить рисовый пудинг.

О результатах лучше не говорить! Когда я заканчивал завтрак и дожевывал последний ломтик ананаса (который показался мне неизмеримо вкуснее), на морене произошел небольшой обвал; по звуку я догадался, что это был, собственно, не обвал, при котором камни отрываются от стенок колодца, а скорее осыпь: по-видимому, несколько глыб, потеряв равновесие, скатились вниз по неровному склону.

Здесь, в пропасти, все становится проблемой: холод, сырость, темнота, приготовление пищи, гигиена — особенно последнее...

23-е пробуждение

Когда я звоню наверх, мне приходится высовывать руки из спального мешка, чтобы дотянуться до телефона. Достаточно поговорить так несколько минут, и я начинаю дрожать от холода.

Мой проигрыватель имеет несколько разных скоростей, и порой я слышу весьма "оригинальное" исполнение знакомых мне песен... Чтобы запись звучала нормально, я вынужден все время удерживать этот чертов рычажок регулятора скоростей.

Сидя за рабочим столом, составляю и систематизирую списки адресов иностранных спелеологических клубов и лиц, которые их возглавляют. Это позволит Отделу документации и печати Французского спелеологического института разослать по назначению копии подробного отчета о нашей экспедиции.

Четверг, 2 августа

24-е пробуждение

После первого завтрака осматриваю заштопанное полотнище раскладушки. Пока все держится хорошо.

Вспоминаю наши с Марком Мишо прошлые экспедиции, и вся моя юность воскресает передо мной. Наша первая пещера, "ратапиниаты" — так жители Ниццы называют летучих мышей,— первая подземная река "Мескала" в департаменте Вар... Помнишь, старик, как это было? Какой страстью мы загорались, когда речь заходила о пещерах? С тех пор прошло двенадцать лет. Энтузиазм сохранился, но уже не тот, нет прежнего неудержимого безумства — мы повзрослели... Ты помнишь деревушку Сен-Бенуа, расположенную на дне долины, где мы ночевали в холодном сарае? Я как сейчас представляю себе наши физиономии, когда мы вышли из Жемчужной пещеры — это было 31 декабря 1952 года, не правда ли? Ах, Марк, по-честному, мне сейчас нелегко, я замерзаю в этой проклятой пропасти! И когда я думаю о том, что Тони едва не свернул себе здесь шею во время спуска снаряжения, что ему смяло камнем каску, мне кажется, все это добром не кончится. И тем не менее дело надо довести до конца, надо выдержать, и я выдержу.

Сегодня что-то много ледяных обвалов. Наверное, сейчас наверху жаркий солнечный день, вот лед и тает вовсю...

Возвращаюсь к дневнику, чтобы отметить большой обвал. Я как раз писал статью для Французского спелеологического института "Значение подземных пустот Маргуарейса", когда вдруг послышался резкий металлический звук — значит, осколки камней долетели до банок с запасом продовольствия.

Снова рушатся ледяные глыбы.

А вот еще, сразу несколько обвалов подряд! Предпочитаю сидеть в палатке и не видеть того, что творится там, совсем рядом!

Но что же все-таки происходит? Обвалы продолжаются.

25-е пробуждение

Мне снилось, что я веду геологические изыскания. Проснувшись, решаю немного поработать не вставая с постели. Но сначала беру банку молока, поставленную с вечера у изголовья, подогреваю ее на обогревателе и протыкаю консервным ножом. В то же мгновение горячее молоко с силой бьет из отверстия, обдавая стены палатки и спальный мешок. Несколько капель попадает мне в глаза. С омерзением облизываю липкие пальцы.

Не вылезая из мешка надеваю шерстяную рубашку, толстый пуловер и пуховую куртку. Теперь можно почитать диссертацию профессора Лантома о геологическом строении Приморских Альп. Немного позже я возвращаюсь к своей статье о гидрологии известнякового массива Маргуарейс; дело продвигается медленно, с трудом, но пока я доволен...

Прежде чем взяться за статью, я погасил свет и посидел в темноте у стола. Сначала мне показалось, что я различаю контуры палатки, но это мне только показалось. Я не вижу ничего, темнота здесь абсолютная.

Новый обвал льда и камней опять докатывается до моего снаряжения на морене. Я узнаю об этом по весьма характерным металлическим звукам. На этот раз я не хочу сидеть и дрожать в палатке. Надо выйти и посмотреть, что там случилось.

Глыбы сорвались со свода над плитой, где сложено продовольствие, и рухнули прямо в узкий проход, по которому я каждый день пробираюсь от палатки в мой "туалет". Не очень-то это приятно!

На обратном пути к палатке я поскользнулся, наступив на пластмассовый мешок с консервами, и упал. Это могло плохо кончиться. Чтобы выбраться отсюда живым, я должен избегать малейшей царапины! Я больно ушиб правую руку и разбередил фурункул на левой, который только что вскрылся. Таких фурункулов у меня раньше никогда не было, наверное, всему виной моя пища.

Надо бы зашить разорвавшийся мягкий сапог, из которого лезет пух, но меня клонит в сон, и я, наверное, сейчас лягу. Но прежде нужно опорожнить кое-какие сосуды. Делаю над собой усилие и снова выхожу из палатки, чтобы вылить нечистоты в дыру, пробуренную во льду моими товарищами гляциологами, когда они брали керн. Я заметил, что уровень "моченосных" вод в этой дыре неуклонно понижается, несмотря на ежедневные пополнения.

Пятница, 3 августа

26-е пробуждение

Камни и льдины продолжают обрушиваться сверху. Ночь прошла плохо, и я проснулся от какого-то кошмара. В горле у меня пересохло: обогреватель горел все время, и к утру влажность воздуха понизилась до 80 %.

Диктую по телефону письмо полковнику медицинской службы Гроньо, заместителю начальника Научно-исследовательского медицинского центра аэронавтики. У меня такое впечатление, что на поверхности сейчас ночь и я разбудил дежурных. Бедняги, хорошо еще, что они сменяются, не то, что я! Однако я знаю, что им там не сладко: из-за меня у них было, наверное, уже немало бессонных ночей.

Слезаю с койки за книгами, стараясь не намочить свои мягкие сапоги. Было бы интересно установить зависимость между тектоническими разломами и формой, которую имеет в плане подземная сеть пропасти Пьяджиа-Белла; до недавнего времени эта пропасть глубиной 690 метров считалась самой глубокой в Италии. Внимательно изучаю геологический разрез пропасти, составленный мною, когда я спускался туда до глубины 300 метров. Надо будет уточнить угол падения слоев и выявить соотношения между известняками, известняковыми сланцами и зелеными сланцами (блестящими сланцами) с включениями кварца и размельченного полевого шпата. Этот разрез очень важен для теоретического изучения строения глубоко залегающих осадочных отложений в Альпах. Но чтобы собрать все образцы и сфотографировать геологические контакты различных формаций, мне придется спускаться в эту пропасть неоднократно, так что работа предстоит серьезная.

Огромная глыба разбивается на морене, но на сей раз без сопровождения града льдинок. Боясь, как бы камни не перебили тонкие стальные тросы металлической лестницы, которая свисает за палаткой по крутому склону ледника, я вытягиваю лестницу наверх. Тросы пока невредимы, но все же я бросаю лестницу на лед возле палатки.

Прочел несколько отрывков из "Трактата о спелеологии" Феликса Тромба. До субботы 4 августа исследовал нижнюю часть ледника.

Суббота, 4 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Ру и спелеолог Жерар Каппа

Прежде всего я пытаюсь привести в порядок мои мысли и чувства. Я заметил себе, что нахожусь под землей уже пятнадцать дней. Дело в том, что я обещал своему другу Филиппу Энглендеру не забираться на эту опасную часть ледника по крайней мере в течение двух недель, чтобы со мной ничего не случилось в самом начале эксперимента. Теперь этот срок миновал.

Установив на камнях баллон ацетиленовой лампы, заряжаю его карбидом и водой, затем прикрепляю к сапогам "кошки".

Вести дневник становится все труднее — я обленился!

Сразу же начинаются неприятности с ацетиленовой лампой: газ уходит сквозь все соединения. Внезапно перед моими глазами вспыхивает яркий язык пламени и в ноздри бьет запах гари. Быстро снимаю каску, у которой уже начинает тлеть козырек, и бросаю ее на лед. Брови у меня слегка обгорели, хлорвиниловый шланг совершенно расплавился. Я не знаю, как погасить огонь, и боюсь, что баллон ацетиленовой лампы взорвется. Наконец осторожно беру каску и начинаю тереть ее козырьком об лед, одновременно прикладывая кусочки льдинок к отражателю. Сначала тающий лед активизирует выделение газа, но потом все-таки гасит пламя. Однако горячий баллон еще может взорваться. Придерживая его обеими руками, отвинчиваю верхнюю крышку, и газ вырывается наружу. Я вываливаю куски карбида на лед, не успев даже подумать о последствиях. И тотчас струи легко воспламеняющегося газа окутывают меня, отравляя атмосферу. Сообразив, наконец, какая опасность мне угрожает,— а газ тем временем подбирается уже к нейлоновой палатке!— я лихорадочно подбираю со льда обжигающие куски карбида и складываю их в каску: она относительно сухая — значит, реакция прекратится.

Это происшествие не остановило меня, и я решаю все же исследовать нижнюю часть ледника, пользуясь только электрической лампой, укрепленной на каске. Мне не хочется спускаться к подножию ледника по металлической лестнице, хотя это самый удобный способ. Я намерен добраться туда, спустившись по колодцу глубиной несколько метров, который соединяет площадку моего лагеря с отметкой 110 метров, где начинается фронт таяния ледника. Вбив два прочных колышка от палатки в лед, привязываю к ним сложенную вдвое шестидесятиметровую веревку и сбрасываю конец вниз. Но веревка все время липнет ко льду, скручивается, и лишь с великим трудом мне удается уложить ее вдоль ледяного склона. Наконец начинаю спускаться по веревке, неуклюже упираясь "кошками" в лед. Должно быть, вид у меня, как у лягушки на гимнастическом канате! Метра через четыре я приземляюсь на кучу камней и ледяных осколков между известняковой стеной и вторым фронтом таяния, который уходит в глубину до 130 метров. С северной стороны различаю проход, обнаруженный во время первой разведки, на южной — пологую осыпь, нечто вроде боковой морены ледника (по ней я смогу дойти до уже знакомых мне мест). Осторожно ступаю на ненадежную скользкую осыпь, с опаской поглядывая на нависающую каменную стену. Огромные глыбы, кажется, вот-вот рухнут. Повсюду виднеются трещины, большей частью заполненные льдом, который обычно за лето успевает растаять. Постоянное чередование таяния и замерзания льда в трещинах вызывает чудовищные разрывы: объем воды при замерзании увеличивается, поэтому вода, попадая в трещины и замерзая там, раскалывает любые породы. Я не решаюсь даже прикоснуться к этой стене и неловко ковыляю на "кошках" по острым камням.

Внезапно на моем пути возникает колодец. Я останавливаюсь, боясь перепрыгнуть через него, так как нависающий над ним ледяной "козырек" может обрушиться под моей тяжестью. Но эти несколько мгновений нерешительности вызывают во мне досаду, и я решаю не отступать. Ощупью, с бесконечными предосторожностями, ступаю на нагромождение глыб, нависших над пустотой. Некоторые из них слегка шевелятся. Мне невыразимо страшно, но я говорю себе: если я здесь пройду, мне будет нетрудно потом подняться по лестнице, спущенной сверху немного ниже по леднику. Но вот препятствие позади. Я склоняюсь над краем черного отверстия, сквозь которое виднеется новая, еще не исследованная галерея. Если я не найду другого, более удобного прохода, попробую в нее проникнуть.

До сих пор я держался за веревку, но, к сожалению, она кончилась. Прохожу еще несколько метров и добираюсь до знакомого места: здесь я брал образцы пыли в день спуска в пропасть. Но где же металлическая лестница? Я начинаю волноваться. И вдруг вспоминаю, что вытащил лестницу наверх, боясь, как бы ее не изуродовали обвалы или камни, все время срывающиеся со сводов. Отчаяние охватило меня. Как же я снова переберусь через колодец, преграждающий галерею? Я уже видел себя погребенным в этой яме без пищи, без теплой одежды... Это будет медленная агония среди леденящего холода! До моей палатки всего несколько метров, но на пути высится вертикальная, даже нависающая и потому совершенно неприступная стена. Однако я приказываю себе успокоиться и продолжать разведку, поскольку теперь все равно ничего не изменишь. Я и так скоро узнаю, удастся мне перебраться обратно через колодец или нет.

Присев на лед, снова рассматриваю наслоения пыли, затем иду дальше и отыскиваю за крупной глыбой известняка узкий проход. Я осторожно углубляюсь в него. Вскоре передо мной ледяной свод сменяется каменными блоками, зажатыми в этой щели. Справа замечаю между камней трещину, однако она так узка, что я, не решаюсь в нее лезть. Это было бы самоубийством! Чувствую, что дышать становится все труднее, словно я попал в карман, заполненный углекислым газом. Известно, что вода, содержащая этот газ, выделяет его в больших количествах при замерзании. Я поспешно отступаю и выбираюсь на более свободное пространство, где можно стоять в полный рост.

Среди глыб морены я вижу два отверстия, вернее две дыры, и пробую проникнуть в более широкую. Но мои

усилия оказываются тщетными, потому что спуск слишком крут, а веревки у меня нет.

На самом дне колодца я отыскиваю под каменными глыбами два хода и лезу сначала в правый ход, но он оканчивается тупиком. Над моей головой как Дамоклов меч нависают глыбы. Они вот-вот обрушатся! Тем не менее я углубляюсь в левый проход и скоро оказываюсь в поистине необычайной галерее. Справа от меня вздымается очень красивая ледяная стена с ясно различимыми прослойками, прорезанными неглубокими ложбинками. Слева — вертикальная каменная стена. А в двух метрах над моей головой громоздятся защемленные глыбы боковой морены, под которой я ползаю у самого подножия ледника. От этой мысли захватывает дух, и я с особой остротой понимаю, насколько сам я ничтожен и как мало нужно, чтобы раздавить меня, словно комара.

Мое внимание привлекает слой совершенно черного льда толщиной около 30 сантиметров. Это истинное основание ледника. Я думаю, будет весьма интересно взять впоследствии образцы черного льда, безусловно наиболее древнего в этой пещере, а также образчики из мощных наслоений пыли, расположенных чуть выше.

Продолжаю двигаться вперед и вдруг замечаю у себя над головой конец веревки, который свешивается в колодец. Я очень доволен, потому что теперь твердо знаю, в каком месте под ледником я нахожусь. Мои исследования завершаются через несколько метров, когда передо мной встает сплошная ледяная стена. Восторг первооткрывателя и геолога-разведчика сразу угасает, и я медленно возвращаюсь по уже знакомому пути, стараясь не вызвать обвала неосторожным движением. Я едва зацепился за неустойчивую глыбу, которая повернулась вокруг своей оси и чуть не свалила меня. Я сильно перетрусил!

Вскоре достигаю того места, где раньше свисала лестница, и прежние опасения вновь овладевают мной. Как мне перебраться обратно через колодец? Сумею ли я одолеть этот роковой переход? Лед в этом месте не внушает мне никакого доверия, и меня прошибает холодный пот. Неуклюже карабкаюсь вверх и наконец судорожно вцепляюсь в веревку. Одна нога у меня висит в воздухе, другой стараюсь упереться в каменную стенку, но ледяной покров на ней слишком тонок и шипы срываются. Пот струится по моему лицу, дрожь пробегает по спине, из глаз катятся слезы. Не знаю уж, каким нечеловеческим усилием мне удалось подтянуться на руках, но так или иначе, совершенно измученный я все-таки оказался на другом краю проклятого колодца. Обессиленный, опускаюсь на камень и глубоко вдыхаю воздух, стараясь как-то успокоиться. Но вот руки перестают дрожать, я уже не щелкаю зубами и наконец нахожу в себе силы преодолеть последний, хотя и небольшой, но вертикальный подъем, который отделяет меня от палатки. Там я быстро сбрасываю одежду и залезаю в спальный мешок. Я доволен: мне удалось пройти около сорока метров по новой, неисследованной галерее под ледником.

28-е пробуждение

Отступив от заведенного порядка, я не описал прошедший день в дневнике, потому что собирался это сделать позднее, но так и не сделал из-за последующих событий.

Я проснулся свежим и отдохнувшим и начал писать заметки о конденсации влаги в моей палатке. Но тут мне пришло в голову, что я знаю лишь общий баланс конденсации и совершенно незнаком с механикой этого явления, которое не мешало бы изучить подробнее, если я хочу в будущем создать по-настоящему надежное убежище. Я решил снять внутреннюю оболочку палатки, чтобы проследить за конденсацией влаги на внешней. На это ушел целый день, который показался мне мучительно долгим.

Сначала я вытащил все из палатки, а это было нелегкой работой. Раскладушку и рабочий стол я поставил на горизонтальную площадку ледника и свалил на них кучей все мои вещи, провода же, отсоединенные от телефонов, подвесил к опорной мачте палатки.

Очистив таким образом палатку, я с трудом отцепил внутреннюю оболочку и свалил ее в угол. То, что представилось моим глазам, привело меня в ужас: тысячи капель собирались на поверхности красной нейлоновой оболочки и ручьями стекали прямо на поролоновый пол. В своих водопроницаемых мягких сапогах я сразу очутился в ледяной воде, доходившей до щиколоток. Вначале я был просто поражен, потом впал в унылый пессимизм. Но мне нельзя было предаваться отчаянию! Для начала я выволок поролоновую подстилку наружу и попытался ее отжать. Но пока я выдавливал литры воды из белого пласта толщиной сантиметров тридцать, мелкие льдинки забивались в поры губчатой массы — потом они растают, и все останется по-прежнему. Стоя на коленях, я несколько часов осушал тряпкой пол в палатке, пока он не стал лишь сыроватым. Потом мне пришла мысль просушить оболочку палатки каталитическим обогревателем, который горит без пламени. На расстоянии нескольких сантиметров от стенки я передвигал обогреватель с места на место к течение нескольких часов. Клубы пара валили от мокрой оболочки, но лучше не становилось. Наконец, совершенно измученный, я кое-как улегся. На следующий день битва с сыростью возобновилась, однако я сам настолько промок, что мне пришлось сменить всю одежду.

Воскресенье, 5 августа

29-е пробуждение

Пока я звонил наверх, моя правая рука, которой я держал трубку, окончательно замерзла и окоченела. Чтобы согреть руку, я долго ее растирал, а потом спрятал в спальный мешок и прижал к груди. К тому же я не выспался и решил, что могу еще поваляться. Но вскоре все-таки встаю и влезаю в синие пуховые брюки из непромокаемого материала и в резиновые сапоги, потому что мои мягкие сапожки слишком влажны. Прежде всего осматриваю с фонарем в руках оболочку палатки — велика ли конденсация влаги? Увы, полотнище надо мной покрыто многочисленными каплями воды — от крохотных до очень крупных. Некоторые из них сливаются в большие мокрые пятна, от которых бегут вниз неиссякающие ручейки. В более удаленных от меня углах палатки сконденсированная влага не стекает на пол, но близ моего изголовья пол совершенно мокрый: в его складках собрались лужицы глубиной несколько миллиметров. И наоборот, за моей раскладушкой и в ногах, там, где вчера был настоящий потоп, где были довольно глубокие лужи размером примерно 10 X 30 сантиметров, сегодня осталось всего несколько капель влаги. Это результат моих вчерашних усовершенствований. На собственный страх и риск я решил заменить застежки, подтягивающие края поролоновой подстилки вверх, английскими булавками.

Я обнаружил, что если края палатки лежат прямо на полу, да еще подворачиваются внутрь, происходит весьма значительная конденсация влаги; но если бортики поролоновой подстилки подтянуты вверх и стоят вертикально, влага со стенок стекает мимо них и собирается только на самом полу. В таком случае луж не бывает.

Шов между поролоном и приподнятым его бортиком кажется мне бесполезным, скорее даже вредным излишеством. Капли сконденсированной влаги со всех сторон стекают к этому шву. Воды собирается столько, что она не успевает уходить сквозь него и разливается по палатке. Кроме того, из-за морщинок на оболочке палатки капли падают прямо на пол, а не стекают по наклонной плоскости до бортика, чтобы потом уходить наружу через шов. То, что было хорошо в теории, не оправдалось на практике.

Я прерываю описание и задумываюсь. Какой же должна быть "идеальная палатка", где влага не будет конденсироваться вообще или по крайней мере будет конденсироваться в минимальных количествах? Наконец нахожу решение! Жаль, что я до этого не додумался перед началом эксперимента.

Возвращаюсь к дневнику спустя некоторое время. Невероятный гигантский обвал прервал меня, когда я делал чертеж антиконденсационного приспособления,— я прямо оцепенел от ужаса! Никогда еще мне не доводилось слышать ничего подобного. Слезы выступили у меня на глазах — это со мной случается все чаще, при каждом большом обвале. Какая пытка! То, что произошло сегодня, выше моих сил. И за что я себя обрек на гибель в глубине этой дьявольской пропасти? Обвал грохотал секунд десять, может быть чуть меньше, но я отчетливо слышал, как глыбы рушатся с высоты и разбиваются друг о друга на морене.

Бедная моя мама, если бы ты только знала, как мне страшно и на каком тоненьком волоске висит моя жизнь! Сейчас, чтобы хоть немного отвлечься, я пишу и слушаю сонаты Бетховена. Когда я задумывал этот опыт, мне и в голову не приходило, что я буду дрожать от такого чудовищного грохота. То, что произошло сегодня, намного превосходит гигантский обвал 30 июля (дата предположительная), когда я в ужасе бросился проверять телефонную связь и электропроводку магнитофона.

Я духовно опустошен, пульс у меня ускоренный, и я прошу его зафиксировать на поверхности. Вот в такие мгновения и понимаешь по-настоящему, что ты, по сути дела, ничто и любой каприз мертвой материи может тебя раздавить каждую минуту. Родиться, жить, умереть — и это все? Нет, это для мира животных. Родиться, творить, умереть — вот что такое человек... Я смотрю на себя в зеркало: щеки опухли, глаза ввалились. Я ощущаю острые боли в нижней части спины, и слезы застилают мне

глаза.

Без особого энтузиазма снова вступаю в бой с конденсацией. Стоя на коленях в ледяной воде, я собираю влагу губкой, отжимаю в таз, который наполняется удивительно быстро, а потом выплескиваю наружу. Руки от воды разбухают и покрываются морщинами; они настолько закоченели, что боль становится невыносимой. Как и вчера, зажигаю обогреватель, чтобы подсушить боковые полотнища палатки. Медленно передвигаю его вдоль оболочки и после долгих часов возни в самых неудобных позах ухитряюсь высушить весь задний угол палатки, где стоит моя койка. Но тут замечаю нечто весьма неприятное: на внешней оболочке опять появляются капли воды. Приблизившись к этому месту, я с испугом отмечаю, что мелкие капельки появляются изнутри как раз там, куда падают капли воды со сводов на наружную поверхность палатки. В смятении я не знаю, как это объяснить. Может быть две возможности. Первая: влага конденсируется изнутри в тех местах, которые больше всего охлаждаются капелью со сводов, имеющей температуру около нуля. Вторая: нейлон пористый и пропускает воду снаружи. Но последнее предположение маловероятно, потому что на мою палатку пошел один из лучших сортов нейлона, какой только можно было найти, и я его испытал перед спуском в пропасть. Мы собрали палатку у Абеля Шошона и не скупясь поливали ее водой, пока не убедились в полной непроницаемости оболочек. Поэтому я думаю, что... Нет, надо придерживаться только научно установленных фактов! А я пока ничего не знаю. Я могу лишь отметить, что там, где на внешнюю оболочку снаружи не капает, влага изнутри тоже не проступает. Кроме того, я вижу, что вода собирается в лужу на полу у окончания вертикального шва оболочки, и пытаюсь высушить это место обогревателем.

Я не знаю, что еще можно сделать. Избавиться от конденсации не удастся, и я предчувствую, что скоро поролоновый пол снова пропитается водой. В любом случае я обречен жить в сырости. Стоит ли укладывать поролон между обеими нижними оболочками? Сейчас он сравнительно сухой — вчера и сегодня я приложил все силы, стараясь отжать его как можно лучше. Но, очевидно, понадобится немного времени, чтобы он снова превратился в мокрую губку. В конце концов я отказался от мысли высушить палатку обогревателем, несколько раз сфотографировал новое расположение своей "мебели" и немедленно завалился спать.

Пока я залезал в спальный мешок, мне бросилось в глаза, что потолок снова отсыревает, однако гораздо больше меня беспокоили капли воды, которые падали где-то в одном месте с регулярными интервалами, через каждые три-четыре секунды. Я уже улегся, но превозмог себя и встал, чтобы выяснить, в чем дело. Увы, конденсация оказалась тут ни при чем: вода просачивалась сквозь нейлоновую оболочку. Это уже серьезно, а главное — непоправимо. Несколько сосулек разбиваются о деревянный помост, выступающий за задней стенкой палатки. Они сорвались со свода пещеры из одной из трещин, заполненных льдом, который начинает понемногу подтаивать.

У меня болят глаза, и весь день я страдал от головной боли.

Понедельник, 6 августа

30-е пробуждение

Когда я проснулся, спальный мешок оказался снаружи влажным. Острые боли в нижней части спины не прекращаются. Мне кажется, я все хуже переношу холод. Звоню на поверхность; голос у дежурного недовольный: видимо, там еще спят. Чувствую себя совершенно разбитым.

Целый день уходит на то, чтобы укрепить на растяжках внутреннюю оболочку палатки. (Внутренняя оболочка вместе с полом представляла собой какую-то бесформенную груду материи, сваленную в углу палатки.) Дело оказалось нелегким, и я провозился бог знает сколько часов. Сначала я прикрепил с помощью особых застежек поролон к полу, на котором уже собрались лужи.

Поролон неизвестно почему сморщился, и мне пришлось над ним немало поработать. Затем, вытащив из палатки все вещи, вплоть до телефонов, которые я поставил у входа, приступаю к делу. Труднее всего оказалось прикрепить внутреннее полотнище к центральной опорной мачте: она для меня высоковата. Гораздо быстрее я справился с растяжками у входа. Но самое неприятное — это ставить на место растяжки между внутренней и внешней оболочками, потому что пространство между ними не превышает десяти сантиметров и приходится работать в полусогнутом положении.

Заношу в палатку все мои вещи и нагромождаю их как попало на стол, стул и раскладушку. Вся одежда моя уже порядком вымокла. Перетаскивание вещей туда и обратно измучило меня вконец; особенно досаждал мне стол, страшно неудобный и очень тяжелый из-за груды наваленных на него предметов. Я валюсь на койку совершенно обессиленный, зато палатка внутри приобрела свой прежний вид.

31-е пробуждение

Приведя в порядок кое-какие мелочи, я решил еще раз обследовать верховья ледника, где во время прошлого похода обнаружил "лунное молоко" ("мондмильх").

Быстро добираюсь до уже знакомой стены, легко отличимой по белым пятнам. Поднимаю лампу и вижу, что теперь "мондмильх" примерно на сантиметр вдается в толщу льда. Это напоминает коррозию: граница между льдом и "мондмильхом" неровная, словно кружевная, но довольно отчетливая и несколько углубленная, причем слева она имеет форму скошенной грани. Правее, как я с удивлением отмечаю, "мондмильх" приобретает все более темный цвет. Рассматриваю внимательнее. Оказывается, "мондмильх" постепенно переходит в настоящую глину. В геологии это называется контактовым изменением при переходе одной породы в другую. Здесь это явление выражено необычайно четко, однако в иных масштабах и в ином плане. Я сразу подмечаю, что между "мондмильхом" на ледяной поверхности и глиной существует тесная взаимосвязь. В данном случае "мондмильх" мог образоваться только путем видоизменения глины. Этот переход от твердого состояния к псевдоколлоидному можно объяснить либо физико-химическими изменениями, либо воздействием бактерий. Я полагаю, что здесь мы, скорее всего, имеем дело с биохимической реакцией. Но окончательно решить этот вопрос можно будет только после изучения под электронным микроскопом собранных мною образцов.

Продолжаю свои наблюдения. Рукавицы я сбросил чтобы они мне не мешали. Так добираюсь до конца галереи и вдруг замечаю, что ледяная стена и потолок, которые в этом месте покрыты тонкой пленкой глины, вспучены. Приближаю лампу ко льду и вижу множество сферических наростов на них. Это пузыри различных размеров — от миллиметра до десятков сантиметров! Не веря своим глазам, прикасаюсь к ним пальцем, и они тотчас лопаются, вскрывая полусферические выемки во льду. Значит, здесь выходит какой-то газ, по всей видимости воздух, оказавшийся между льдом и глиной! Такая находка меня очень заинтересовала, поскольку она подтверждает наличие циркуляции воздуха в толще льда - там внутри происходит настоящая миграция крошечных пузырьков.

Кстати, как известно, возраст льда определяется по количеству радиоактивного С 14 в воздухе, сохранившемся в различных слоях. Если такой воздух проникает в верхние слои, например по трещинам или по закрытым полостям, это влечет за собой ошибки в определении возраста льда. Я пока не знаю, чем объясняется циркуляция воздуха в этом леднике. Просто счастье, что лед здесь оказался покрытым тонким слоем глины, который удерживает пузыри и позволяет мне наблюдать поразительное явление невооруженным глазом. Не будь этого, воздух выходил бы изо льда, не оставляя следов. По-видимому такое можно наблюдать только под землей, в специфической среде, поскольку ничего подобного на поверхности еще не отмечалось.

На обратном пути к палатке я замечаю, что темные горизонтальные поверхности ледника испещрены белыми полосами. При тщательном рассмотрении устанавливаю что полосы эти представляют собой тонкие канавки, которые появились в результате более интенсивного таяния льда по краям кристаллов. В таких местах особенно наглядно проступает "зерно" подземного ледника. К сожалению, у меня нет приборов, с помощью которых можно было бы произвести анализ различных солей, наверняка растворенных в талой воде, стекающей по узким канальчикам.

Когда я отстегивал перед палаткой "кошки", мое внимание привлекла забавная картина: коричневатые частицы пыли, как "балерины", танцевали в тонких струйках на льду. Они метались взад и вперед с различной скоростью, но рисунок их "танца" оставался неизменным, повторяя пути восходящих потоков в лужицах. Это было захватывающее зрелище, и я долго сидел на корточках, наблюдая за танцующими пылинками.

Вторник, 7 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Спренжер, спелеолог Пьер Никола

32-е пробуждение

Спал я скверно. У меня болит горло. Вчера вечером зажег обогреватель, температура в палатке повысилась, а влажность соответственно снизилась, но процент ее все равно очень высок — до 80 %. По-видимому, горло у меня болит все-таки из-за смены температур и процента влажности. Поэтому решаю отныне спать, как обычно, при 0° и 100% влажности. Когда я бодрствую, такие условия сохранить нетрудно, так как палатка остается открытой настежь — я никогда ее не закрываю.

Вчера вечером, когда я наполнял резервуар обогревателя, едва не произошло несчастье. Поскольку запас спирта, необходимого для разжигания обогревателя, истощается, я решил вместо спирта воспользоваться бензином. Сначала я наполнил чашечки бензином, а потом поджег его спичкой. Вернее, сначала я зажег зажигалкой газовую плиту, а уже потом от ее пламени поджег спичку, потому что иначе отсыревшая спичка не загоралась. Итак, я положил горящую спичку на асбестовую горелку обогревателя, и через мгновение языки пламени взвились до самого потолка. Я тотчас сообразил, что надо немедленно погасить огонь! Иначе я останусь без палатки. Схватив карандаш, я опрокинул чашечки с горящим бензином на пол. Но тут же загорелся нейлоновый пол, и мне пришлось вылить на огонь полную кастрюлю воды. Пламя погасло. Схватив еще горячие чашечки, я выбросил их наружу, прямо на лед.

Когда тревога улеглась, осмотрел повреждения. В первой оболочке пола зияют три-четыре дыры, поролон в этих местах выгорел на глубину нескольких сантиметров. Теперь через эти отверстия вода будет беспрепятственно проникать в палатку. Если не повезет, так не повезет! Но в то же время это происшествие в какой-то мере полезно для меня. Я понял, что отныне я должен быть предельно внимателен и заранее принимать все меры предосторожности.

Сегодня заканчиваю детальное описание моей палатки со всеми ее особенностями и соответствующими оценками. Целый день не могу согреться, и сразу же после завтрака холод снова загоняет меня в постель. Ноги так болят от холода, что заснуть невозможно! Тогда я беру "Научные изыскания" и прочитываю подряд несколько глав.

33-е пробуждение

Сегодня под утро, еще в полусне, я так мерз, что без конца ворочался с боку на бок. На этот раз холод выгнал меня из постели. И в довершение всех несчастий резкие желудочные боли заставили меня сразу же отправиться на морену. Ужасно холодно! Целый день я чувствовал себя больным, но не сдавался и продолжал прерванную вчера работу. Для развлечения распевал во всю глотку шуточные песенки.

Я заметил, что мой пуховый комбинезон с верхом из водонепроницаемого синего нейлона гораздо прочнее штанов и куртки из водопроницаемого красного нейлона, но зато последние теплее.

Мои электрические батареи "садятся": свет от лампочек становится все тусклее.

Внезапно пришла мысль: а что если всунуть мой пуховый спальный мешок в шелковый мешок для хранения мяса? Герметичность изоляции сразу улучшится! Идея блестящая — во всяком случае, мне так кажется. Что ж, страдания наверняка обостряют ум и повышают сообразительность. Надо попробовать!

С трудом забираюсь в новое "сооружение" из двух мешков и звоню наверх, чтобы передать обычные сведения: предполагаемые дату и час, пульс, "хронометраж". Только что я отыскал пакет с фотографиями, которые взял с собой под землю. Среди них есть снимок Марка Мишо, совсем молоденького, 14-летнего мальчика, у выхода из Жемчужной пещеры. Каким он еще был ребенком! Рядом с ним я в мои 13 лет кажусь двадцатилетним — меня состарило уже окрепшее и утвердившееся призвание. То была самая интенсивная пора моей жизни, когда каждое новое открытие порождало новые дерзкие идеи. Сейчас я, наверное, не смог бы осуществить столь тонкую научную работу с прежним энтузиазмом — впрочем, пожалуй, энтузиазма мне хватило бы, а вот терпения, наблюдательности... Да, то была удивительная пора, и именно тогда я совершил самые интересные открытия. Охваченные общей страстью к подземным исследованиям, мы с Марком пережили незабываемые, поистине неповторимые часы. Не случайно, проснувшись сегодня утром, я спрашивал себя: почему во время прошлогодней экспедиции ни один из нас не нашел даже дня на одиночный поиск? Нет, Марк, надо возродить былое, надо вернуться на двенадцать лет назад. Ты помнишь 31 декабря 1952 года? Это было потрясающе! Сколько радости доставит нам рассказ о той экспедиции, когда мы будем перечитывать его много-много лет спустя!..

Спать не хочется, и я берусь за детективный роман Сименона, пригревшись под моими шелковыми "одеялами". Подумать только, я ведь всю жизнь мечтал о шелковом одеяле!.. Внезапно я засыпаю, едва успев сообщить об этом по телефону.

Среда, 8 августа

34-е пробуждение

"Утро" великолепное, двойной спальный мешок новой системы оказался изумительным — надо будет поделиться опытом с полярниками. Лежа в постели, читаю, думаю о всякой всячине. Мысленно набрасываю заметку о циркуляции воздуха в толще льда — вчера счастливый случай позволил мне наблюдать это явление собственными глазами. Наконец решаюсь встать, но сначала согреваю шерстяную рубашку в спальном мешке. Бр-р-р, до чего же она холодная!

Пьер Никола сообщает мне, что мои товарищи из клуба Мартеля настаивают, чтобы я вышел на поверхность в конце августа, а не в середине сентября. Я понимаю, что на моих друзей оказывают давление мои родственники, особенно мой брат, которому хочется, чтобы я выбрался из-под земли как можно скорее. Но я не поддаюсь и изливаю свой гнев на беднягу Пьера — ничего, пусть "перельет" его на тех, кто противится моему решению! У меня такое впечатление, что "они" там наверху строят всякие планы, совершенно не считаясь со мной. Самое печальное, что они не понимают значения моего эксперимента, который целиком, с начала и до конца, задуман и проводится мною одним. Никто, кроме меня, не отдает себе отчета, как важно изучить потерю представления о времени и внутренний суточный цикл человека. А раз вам недоступен даже смысл моего эксперимента, оставьте меня в покое и дайте мне выполнить программу до конца!

Держитесь, друзья, не позволяйте никому вмешиваться в наши дела, будьте мужественны! Поймите хорошенько, что моя сила в вас, как и ваша во мне! В прошлом году я привел вас к успеху: за двенадцать дней вы добились гораздо больших научных и спортивных результатов, чем за десять лет предыдущих исследований этого массива. Так верьте же мне до конца! Особенно сейчас, когда я затеял с вами самое необычайное спелеологическое исследование, на какое только когда-либо решался человек. До сих пор вы держались превосходно — не совершайте же теперь роковой ошибки! Мы должны быть заодно до конца. Я решил остаться здесь до 17 сентября, и никто не заставит меня выйти отсюда раньше этого срока.

Пьер, я прошу тебя и Филиппа повлиять на наших друзей из клуба и предупредить ефрейтора Лафлёра о моем решении. Как только он прибудет на Маргуарейс, когда подойдет его очередь дежурить, скажи ему, чтобы он ждал моего телефонного звонка: я хочу с ним серьезно поговорить на эту тему.

Четверг, 9 августа

35-е пробуждение

Новая система моего спального мешка оправдала себя. Этой ночью мне было просто жарко. Я могу быть доволен. Высовываюсь из постели и, не вставая, съедаю несколько консервированных персиков — это необычайно вкусно! Потом одеваюсь как можно быстрее, потому что в палатке адский холод. Меня очень беспокоит вчерашний разговор относительно срока выхода на поверхность. (Интересно, я только сейчас обратил внимание, что вот уже несколько дней не слушаю музыку.) Но у меня еще есть время над этим поразмыслить, поскольку сейчас только начало августа. Примерно через десять дней, если только я не ошибаюсь, исполнится месяц, то есть 700 часов, с тех пор как я под землей. Я думаю о том, что надо бы успеть отправить письма всем, кто не переставал следить за моими исследованиями и оказывал мне либо моральную поддержку, либо материальную помощь при организации экспедиции. Адресатов множество!

Мне хотелось бы переписать в дневник текст этих посланий...

Я становлюсь все рассеяннее: вышел, чтобы сходить в известное место, а очутился у окончания сорокаметрового колодца, позабыв, зачем выходил. И это не в первый раз! На обратном пути подобрал два обрывка старых мокрых газет. Однажды я уже "получил" примерно таким же образом газету, в которую был завернут лук.

С жадностью перечитываю эти обрывки цивилизации. В такие мгновения особенно остро ощущается одиночество... Боже, до чего интересно читать "Происшествия"! Я никогда раньше не читал этого раздела, но теперь как утопающий за соломинку цепляюсь за самые незначительные события повседневной жизни на поверхности.

36-е пробуждение

Проснулся, потому что видел во сне, как враги штурмуют замок. Чтобы не попасть в плен, несколько человек бросились вниз со стены и напоролись на копья, которые затем превратились в прутья садовой ограды.

Чувствую себя превосходно, и очередное падение глыбы не производит на меня никакого впечатления. К тому же обвалы становятся все реже. Это обнадеживает. Полагаю, что таяние льда в сорокаметровом колодце почти закончилось. Я знаю по опыту, что под землей "снег сходит" гораздо позднее, чем на поверхности, где этот процесс практически завершается в июле.

Мне так и неизвестно, какой сегодня в действительности день. Но это меня почему-то не слишком волнует. Честно говоря, даты меня заботят меньше всего. Все в мире относительно. В Париже, например, я то и дело поглядывал на часы, а здесь время меня не интересует. Я встаю, ем, ложусь, других забот у меня нет, и время для меня не имеет никакого значения. Мне только кажется, что дни проходят очень быстро.

Пятница, 10 августа

37-е пробуждение

Мне снилось, что ручей, который низвергается в пропасть на плоскогорье Амбруаз в том месте, где расположен наш базовый лагерь, выходит на поверхность у подножия Пика дель-Пезио, по другую сторону , границы, в Италии. Если бы это было так! Какое это было бы открытие! В голове у меня мелькают различные эпизоды из книги "Аннапурна, первый восьмитысячник".

Лафлёр прибыл в лагерь на дежурство. Мы долго разговариваем обо всем, что касается нашей экспедиции.

Приятно слышать голос друга, особенно такого, который сделал все возможное, чтобы обеспечить материальную подготовку эксперимента и всегда поддерживал твою точку зрения. Ведь это он с помощью ефрейторов Кановы и Спренжера руководил подготовительными операциями, заражая своим оптимизмом и верой в конечный успех всех окружающих. Я еще раз подтверждаю, что выйду на поверхность только 17 сентября, и прошу Лафлёра принять все меры, чтобы этот срок был строго соблюден. Я не хочу, чтобы опыт был прерван под каким бы то ни было предлогом. И пусть меня предупредят за день или два заранее, чтобы я успел упаковать все, что нужно будет поднять на поверхность. Я объясняю Лафлёру, что кое-кто настаивает, чтобы я вышел из пропасти 1 сентября. Многие считают, что и этот срок является большим научным достижением и что дальнейшее пребывание под землей будет опасно для моего здоровья. Дело еще больше усложняется тем, что мои родители требуют от членов экспедиции поднять меня на поверхность как можно скорее. Я говорю Лафлёру, что все идет хорошо и чувствую я себя превосходно — хотя это и не совсем так — и что могу продержаться здесь еще очень долго.

38-е пробуждение

На морене я заметил кожуру банана, покрытую нитевидными образованиями плесени. Чуть дальше лежат другие банановые шкурки, но на них плесень проступает крупными пятнами. За время моего пребывания под землей одни шкурки деформировались, другие обросли мягкой щеточкой белой плесени. Продвигаясь дальше между камней, наталкиваюсь на новое нагромождение огромных плит; видимо, это результат недавнего гигантского обвала. Есть отчего задуматься!

Почти весь день читал очень интересную книгу о том, как были совершены величайшие открытия нашего века. Эта книга, "Гений и игра случая", меня прямо-таки захватила! Сегодня устроил себе настоящий пир: согрел куриный бульон с рисом и съел кусок колбасы с последним кусочком хлеба, который до сих пор берег как зеницу ока. На второе — неслыханная роскошь! — я открыл и съел банку специально приготовленного тунца. Это очень вкусно и сытно, но, к сожалению, у меня была только одна банка. А на десерт я полакомился сладким кремом из каштанов.

Со вчерашнего дня мне трудно передвигаться по палатке, потому что левая сторона ее осела: колья, вбитые в ледник, выскочили, видимо из-за внутреннего давления. Я снова загоняю их в лед, но через несколько мгновений один из металлических колышков опять выскакивает. Очевидно, и вчера, и позавчера они так же вырывались из своих ледяных гнезд.

Сегодня у меня очень мерзли ноги, но сейчас это прошло. Может быть, послушать музыку? Но нет, лучше я буду диктовать в магнитофон свои путевые заметки о путешествии на Цейлон. Вскоре это меня утомляет и я ложусь, поставив магнитофон поближе. Это очень удобный способ немедленно фиксировать любую мысль, которая у меня возникает, когда я лежу в темноте. Стоит только протянуть руку, взять микрофон и включить запись. Делать заметки в блокноте невозможно, потому что в палатке слишком холодно, а так я прячу микрофон в спальный мешок и лежу в тепле. При этом ни одна мысль, ни одна идея не пропадает: утром я могу их прослушать в магнитофонной записи. Если в начале моей подземной зимовки я думал, что магнитофон мне вряд ли понадобится, то теперь у меня совершенно иное мнение. Я рад, что он у меня есть, хотя эта покупка увеличила сумму моих долгов еще на 1000 франков.

Суббота, 11 августа

39-е пробуждение

Вот уже несколько дней я пребываю в самом оптимистическом настроении, потому что обвалы практически прекратились. Мерзну гораздо меньше; видимо, я неплохо приспособился к окружающей среде.

Узнал, что Блёштейн-Бланше прислал мне письмо. К сожалению, мне не сообщили точного содержания,— очевидно, там была ссылка на время,— но письмо благожелательное, и это меня очень радует. Приятно сознавать, что я не забыт в моей черной дыре.

Весь день разбирал папки с материалами по Маргуарейсу и с моими научными работами.

Воскресенье, 12 августа

40-е пробуждение

Лежа в темноте, записываю на магнитофон свои мысли. Вчера вечером, просушив боковые стенки палатки с помощью каталитического обогревателя, я открыл верхнее вентиляционное отверстие в задней стенке. Проснувшись, я увидел, что влага сконденсировалась на нижней части внутренней оболочки. Это вовсе не означает, что она скопилась в этой части палатки из-за наличия двух нижних вентиляционных отверстий. Моя система воздухообмена, по-видимому, здесь ни при чем.

На морене я заметил, что вокруг пятен плесени появляются светящиеся наросты. Вернувшись в палатку, снова принялся сортировать папки, пока не наткнулся на материалы об Эйнштейне и его теории относительности. Перелистывая их, нахожу газету "Фигаро литтерэр" от 1956 года, вышедшую в день смерти Эйнштейна, и перечитываю ее с начала до конца. В такие минуты познаешь истинную ценность печатного слова, о чем бы ни шла речь. С огромным удовольствием я прочел рассказ Паньоля "В пятом классе". Это потрясающе! Я еще слишком хорошо помню свои школьные годы и могу судить, с какой предельной точностью воссоздает их автор. Отрывок из Мориака, которого я очень люблю, навевает мечты и заставляет надолго забыть об окружающем меня враждебном мире.

Я чувствую, что внешняя нейлоновая оболочка моего спального мешка становится все холоднее. Вероятно, влага постепенно пропитывает пух. Я слишком плохо питаюсь и уже давно почти ничего не готовлю. Пользуясь внезапным приливом энергии, решаю поджарить яичницу с луком и помидорами, которые, кстати, начинают быстро плесневеть. Не в силах устоять перед искушением, съедаю заодно кусочек сыра, оправдывая свою слабость тем, что сыр якобы мне полезен. Со вчерашнего дня стараюсь как можно больше пить, потому что недостаток жидкости в организме может привести к сгущению крови.

Сегодня мне удалось наконец поправить свою покосившуюся палатку с помощью двух растяжек: одну я обвязал вокруг большого камня, а вторая держится на гвозде.

Потом я решил сходить на ледник, где слева от палатки стоит кастрюля для сбора капающей со сводов воды. Я терпеть не могу этого маршрута, потому что каждый раз промокаю насквозь и потом долго не могу согреться. К тому же я вообще стараюсь по возможности ограничить свои передвижения по леднику и предпочитаю большую часть времени сидеть в палатке. В крайнем случае хожу только на морену, где гораздо суше и я не успеваю промочить ноги в мягких сапогах. Я заметил, что веха, поставленная для ориентировки группой Креаша, Лориуса и Кана, слегка наклонилась, видимо в результате таяния льда. Обойдя вокруг палатки, сделал неприятное открытие: от кучи отбросов, которые я ленился относить подальше, исходит резкое зловоние.

Прежде чем приготовить себе завтрак, выливаю на камни морены тазик грязной воды и возвращаюсь к плитке. Потом иду за помидорами, которые лежат в нескольких метрах от палатки. Наклонившись, чтобы взять помидор, вдруг слышу между ледником и каменной стеной какой-то шорох. Каково же было мое изумление, когда я увидел в луче электрического фонаря проскакивающие вверх пузырьки воздуха! Они возникали один за другим с интервалом до минуты и двигались снизу вверх по леднику. Каждый пузырек имел примерно полсантиметра в диаметре. Очевидно, приток талой воды сжимал воздух и гнал его сквозь лед. Только теперь мне стало ясно происхождение пузырей на покрытой глиной ледяной стене! Я понял, что циркуляция воздуха сквозь лед вызывается таянием. Таким образом, еще одна проблема была решена, во всяком случае теоретически.

Когда я сижу, у меня часто появляются острые боли в нижней части спины... Свет лампочки слишком слаб, и глаза быстро устают. Я думаю, что это один из тех факторов, которые сокращают время бодрствования. Я забываю о времени и не могу субъективно оценить, сколько часов проходит между двумя определенными действиями, например между пробуждением и первым завтраком, или с того момента, когда я беру книгу, и до того, когда я сажусь писать дневник. Хочется спать, вовсю зеваю, но все-таки ставлю пластинку, хотя у меня уже нет такой потребности в музыке, как в первые дни. Очевидно, я приспособился к среде. Сегодня, прежде чем лечь, я закрываю все вентиляционные отверстия, чтобы завтра измерить содержание углекислого газа в палатке. Это опасно, но игра стоит свеч. Затем я разжигаю обогреватель — он не пострадал и действует нормально. Для этого я отливаю немного спирта в пластмассовый стакан, потом закрываю бидон, и лишь после этого наливаю спирт в чашечки под горелками обогревателя. Чиркаю сразу три спички — они отсырели и иначе не загораются — и зажигаю спирт. Когда спирт выгорает, чашечки вместе с подставкой можно убрать — обогреватель действует. Покончив со всем этим, скалываю оба входных полотнища палатки булавками и укладываюсь спать.

41-е пробуждение

Единственные мои развлечения — это учеба и работа, то есть созидательная деятельность. Я считаю, что до сих пор у меня было два созидательных периода: один до перестановки в палатке, второй — после. Оба они были довольно короткими — я просто ленюсь!

Этим утром что-то упало на дощатый помост за палаткой. От неожиданности я прямо подскочил. Не знаю, лед это или камень. Проверю потом. Однако я становлюсь все чувствительнее к самым обычным звукам. Продолжаю приводить в порядок дела Французского спелеологического института и вдруг замечаю, что левая рука у меня окоченела. Правая рука и ноги теплые — значит, все в порядке. Но когда я пытаюсь пошевелить ногами, по ним пробегают мурашки, словно они онемели.

Я занимаюсь весьма полезным делом: выбрасываю все бесполезные бумажки, или во всяком случае те, что мне кажутся бесполезными. А таких немало! Как всегда, на столе передо мной стоит фотография М. Часто она исчезает под ворохом бумаг, но потом появляется снова. Маленькая моя М., как я тебя люблю!.. Мне страшно хочется чего-нибудь соленого. Подумав об этом, вспоминаю, что только что согретое мною питье опять остыло. Все та же рассеянность... Под руку мне попадается мой диплом Высших спелеологических курсов и я вспоминаю о своем учителе. Мэтр, я хочу принести вам присягу! Кое-кто сегодня отрекается от вас, но за меня не бойтесь: я всегда буду с вами, даже в самые трудные минуты, как вы были рядом со мной в самые трагические мгновения моей жизни. Клянусь! После чудовищного обвала 5 августа я написал вам письмо. Это мое завещание. Нервы у меня сдают, но я предпочитаю скорее умереть, чем призвать на помощь, ибо я хочу добиться успеха, отчасти ради вас, мой учитель. И даже не отчасти...

В моей палатке царит невообразимый хаос, но я с удовольствием взираю на беспорядочное нагромождение папок, потому что в этом беспорядке вырисовывается какое-то рациональное начало. Я сумею все это организовать как следует, и я счастлив, впервые счастлив после всех перенесенных страданий, о которых не рассказал и десятой доли. Холод сам по себе ничто, но если добавить к нему сырость, это поистине ужасно.

Я не жалуюсь и стойко переношу ледяные ножные ванны. А куда деваться? Из центрального шва в полу все время сочится вода. Это какое-то несчастье! Теперь я могу сказать, что если я не выдержу, то только из-за этого проклятого шва. Да, хаос в палатке потрясающий: папки разбросаны повсюду — они и на кухонном столике, и на рабочем столе, и на полу... Нельзя сделать шагу, чтобы на них не наступить. Беспорядок хуже, чем в моей комнатушке в университетском городке или у меня дома в Ницце. Даже койка завалена так, что ее еле видно.

Прежде чем распахнуть входные полотнища, измеряю содержание углекислого газа в атмосфере палатки. Газомер показывает 0,18% (последнее измерение), а до закрытия вентиляционных отверстий было всего лишь 0,03%. Надо будет рассчитать утечку газа через поры оболочек.

Я решил испробовать прорезиненный спальный мешок английских летчиков, который мне дала Ноэли; до сих пор я держал его про запас, на тот случай, если моя палатка сгорит.

Залезаю в мешок и чувствую себя весьма довольным и гордым, как маленький ребенок. Но очень скоро мне становится холодно, я не могу заснуть, и в конце концов возвращаюсь к моим пуховым мешкам, засунутым один в другой.

Ожидание

42-е пробуждение

Я утратил представление о времени. Например, сегодня утром, когда звонил наверх по телефону, я не мог определить, минуты или часы прошли между началом и концом разговора? То же самое произошло, когда я прочел несколько отрывков из Мориака: я так и не уловил, долго ли это продолжалось, и уж никак не мог установить, сколько времени отняли телефонный разговор и чтение вместе взятые. Мне кажется, это самое характерное отношение ко времени в моем положении: я о нем забываю.

Диктую в магнитофон лежа в темноте, и вдруг перед моими глазами вспыхивают белые молнии. Они вспыхивают независимо от того, открыты глаза или закрыты, вспыхивают нерегулярно, но свет их очень ярок. В темноте трудно держать глаза открытыми: веки сами опускаются и каждый раз я чувствую легкое жжение.

Интересно, что будет, если подкормить плесень сахаром? На следующий год можно было бы проанализировать результаты такого опыта. Это наводит меня на мысль, что не мешало бы добавить сахара и в "мондмильх": таким образом я внесу в него извне новый питательный элемент для бактерий, которые, видимо, способствуют его образованию.

Отмечаю, что время для меня вовсе не тянется, а, наоборот, летит слишком быстро. Царит абсолютная тишина, словно обвалы окончательно прекратились. Одна мысль о том, что мне не придется больше цепенеть от ужаса при звуках этих страшных обвалов, приводит меня в отличное настроение. Я диктую лежа в своем спальном мешке. К несчастью, я все равно не могу согреться: ноги у меня ледяные. Заснуть тоже не удается, и я пытаюсь высчитать, сколько же времени я нахожусь под землей. Со дня спуска в пропасть скоро минует месяц — впервые один человек проводит в пещере столько времени! Но интуиция подсказывает мне что сейчас уже должно быть примерно 20 августа. Я просыпался 41 раз, что составляет 42 физиологических дня, то есть 27 суток по 24 часа. Если к 27 прибавить 43, получим 70. Эта цифра, деленная пополам, дает в среднем 35 дней. Я спустился под землю 16 июля, значит, сегодня приблизительно 20 августа. Работа экспедиции на поверхности, во главе которой я поставил Абеля Шошона, должно быть, уже началась. Но о результатах ее я узнаю только в сентябре.

Понедельник, 13 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Лафлёр и спелеолог Пьер Никола

43-е пробуждение

Я уже хотел было лечь спать натощак, но все-таки заставил себя проглотить несколько заплесневевших помидоров, чтобы не ослабеть. Случайно опрокинул банку с водой, залил весь пол. По все той же рассеянности начал вытирать его не губкой, а ватой... Затем плотно закрыл палатку и включил газовую плитку. Когда воздух согрелся, я сбросил одежду и, оставшись в черном шелковом белье, начал делать гимнастику. Затем поставил твист. Бородатый, в одном трико я выделывал сумасшедшие па и поглядывал на себя в маленькое зеркальце. Ну и картина!

Вторник, 14 августа

44-е пробуждение

Под землей, мне кажется, труднее всего приспособиться к постоянной температуре при постоянной влажности. Здесь ничто не меняется, и это ужасно. Холод и сырость все время те же. И переносить это становится все тяжелее.

Отныне мой дневник превращается в письменную копию магнитофонных записей.

Завтра придется отыскать вторую шерстяную рубашку, чтобы надевать ее на ночь, потому что мое шелковое белье слишком холодное. Я теперь мерзну все время, даже ночью. Это невыносимо!

Лежа в спальном мешке слушаю в тишине подземной ночи сонаты Бетховена. Впечатление потрясающее! Довольно скоро я теряю всякое представление о времени, прошедшем между двумя определенными моментами: в данном случае — между началом и концом пластинки. Эти моменты уже не служат мне ориентирами, а смешиваются, буквально сливаются с общим потоком времени. Любопытно отметить, что пластинки не дают мне никакого даже приблизительного представления о времени. Впрочем, какое это имеет значение? Время уже потеряло смысл, время ничего не значит для того, кто от него полностью изолирован и живет вне времени.

С радостью отмечаю, что теперь я гораздо легче переношу тишину, чем в первые две недели. Пластинки слушаю все реже и реже, но сегодня музыка мне просто необходима. Вот уже несколько дней я чувствую себя намного увереннее, чем прежде: веду более регулярный образ жизни и все реже выхожу из палатки. Такое существование кажется мне естественным, и это к лучшему. Вначале я чуть ли не сходил с ума, а теперь все как будто в порядке. Чего же еще желать?

45-е пробуждение

Когда я проснулся, в голове моей роились тысячи мыслей, и, не зажигая света, я поспешил записать их на магнитофон. Диктую, втянув микрофон в спальный мешок.

Вот несколько записей в той же последовательности, что на магнитофонной пленке:

— Попросить Пьера Амеля (корреспондент радио Монте-Карло, который одолжил мне студийный микрофон и установил на поверхности магнитофон, чтобы вести записи без моего ведома) после окончания экспедиции подготовить серию передач-интервью о новом направлении во французской спелеологии и о научном значении нашего опыта.

— Кое-какие мысли о том, как покорять женщин.

— Сегодня я прекрасно выспался: никакой усталости и ноги не болят. Чувствую себя превосходно, а это случается не часто. Обычно я просыпаюсь разбитым и с головной болью.

— Диктую довольно злое послание моему другу Клоду Соважо, официальному фотографу экспедиции.

— Мне казалось, что несколько секунд звучала музыка. Сначала я подумал, что это слуховая галлюцинация, но потом решил, что, скорее всего, наверху пробовали радиосвязь между базовым лагерем и лагерем у самого входа в пропасть и по ошибке подключились к моей телефонной линии, что, впрочем, было тотчас же замечено.

— Страшно злюсь на Клода и изливаю свою злость в дневнике.

— До сих пор я не принимал никаких лекарств, даже когда у меня были обострения дизентерии. Я не хочу, чтобы чужеродные вещества повлияли на мой биологический цикл.

— Надо попросить Ноэли, чтобы она подсчитала все мои долги.

- Сходить с Марком посмотреть фильм "Не прикасайтесь к деньгам".

Через какое-то время я замечаю, что магнитофон разладился, и начинаю его регулировать. Как раз в это мгновение грохочет обвал. Но я не пугаюсь. Шум был не очень сильным. Обвал произошел в двух-трех метрах за палаткой: должно быть, те самые глыбы, которые уже едва держались, рухнули на лед, покатились вниз и исчезли в глубине ледника.

Чувствую себя хорошо, обвал не испортил мне настроения. Интересно отметить, что на этот раз обрушились не глыбы со сводов или из сорокаметрового колодца, а часть самой морены...

Сейчас схожу, посмотрю, уцелела ли лестница, которую я так и оставил там на льду. Теперь я хорошо ориентируюсь, даже слишком хорошо!

Обрушение морены можно объяснить двояко. Мог сдвинуться сам ледник, на котором нагромождена осыпь, упирающаяся вершиной в южную стенку сорокаметрового колодца. Вспучившись от внутреннего давления, лед мог приподнять эту осыпь так, что глыбы посыпались с ее боков в обе стороны. (Боковые осыпи частично покрыли левую сторону ледника и засыпали отверстие, по которому он течет дальше под землю.) Однако обвал можно объяснить и другой причиной. Я давно уже заметил, что многие глыбы покрыты толстым слоем льда. Температура в этом месте колеблется от 0° до +1° по Цельсию. Когда лед начинает подтаивать, глыбы обрушиваются от собственной тяжести. Вполне вероятно, что неустойчивость морены объясняется двумя этими факторами, действующими одновременно.

Все-таки придется встать. Я замечаю, что лампочка у выхода из палатки еле светит. Я обратил на это внимание еще вчера, но решил, что батарея "отдохнет", пока я сплю. Что же со мною будет, если мои батареи начнут отказывать?

Выйдя из палатки, прежде всего ищу следы обвала: на левом склоне отчетливо видны борозды. Я рад, что хорошее знание топографии пещеры, а также обостренный тишиной и приученный к шуму обвалов слух не обманули меня. Должно быть, размеры камней были весьма внушительные, потому что выбоины имеют до двадцати сантиметров в диаметре, не говоря уже о следах, оставленных глыбами, которые не катились, а скользили по льду,— это многометровые борозды шириной около двадцати сантиметров.

Я в отличной форме и уверен, что сегодня не буду мерзнуть. Давно я себя так хорошо не чувствовал! Пересчитываю свои физиологические сутки, и выходит, что я под землей уже месяц, если не больше... В самом деле, сегодня должно быть 14 августа, значит, я провел здесь 30 суток. Но, судя по моим пробуждениям, а их было 47, прошло 48 дней по 12 часов каждый. Расчет прост: 48 + 30 = 78 : 2 = 39 дней. Значит, сегодня не 14, а 19 августа. Но это меня нисколько не удивляет. Я считаю менее вероятным запаздывание на несколько дней. Следовательно, экспедиция вот-вот должна приступить к работе, поскольку я назначил им срок от 18 августа до 2 сентября. (Позднее я узнал, что экспедиция закончилась как раз накануне того дня, когда я, поверив своим хитроумным вычислениям, думал, что она только начинается.)

Мой паучок чувствует себя хорошо. Сидя на кусочке размоченного хлеба на дне коробки из-под фотопленки, он почти не двигается, но все же у меня есть хоть какое-то общество. Я заглядывал к нему во время завтрака. Вчера из самых добрых побуждений дал паучку немножко хлеба и сыра, затем положил своей ложкой кусочек глины и налил чуть-чуть воды. Мы с ним здесь одни — он да я. И он тоже не хочет умирать — не правда ли, малыш?

Когда ложился, у меня слезились и болели глаза.

Среда, 15 августа

46-е пробуждение

Сегодня впервые за все время пребывания под землей вскочил с постели из-за грохота большого обвала метрах в двух от палатки. Сон точно рукой сняло. Я ясно слышал, как отдельные камни катятся, подскакивая, по леднику. Я не стал сразу звонить на поверхность, надеясь, что еще засну, но из этого ничего не вышло. Дыхание вырывается из груди с легким присвистом, словно при астме, но меня это не особенно беспокоит.

Прочитал "Нелепость и созидание" Камю⁶ и не согласился с автором. Именно человеческая деятельность, созидание делает нас людьми, придает смысл нашему существованию и отличает нас от животных! По-моему, думать способен не только человек. Животные тоже, конечно, думают, но совсем на другом, низшем уровне. Человек же является человеком потому, что он создает материальные ценности — произведения искусства, машины — и духовные ценности — теории, учения,— а не только потому, что он мыслит.

Я страшно злюсь на утренний обвал, который меня здорово напугал. Я-то надеялся, что этого больше не будет. Однако обвалы продолжаются и происходят все ближе к палатке, а от последнего у меня до сих пор болит голова. Веселого мало: опять все начинается сначала. Весь день сверху обрушиваются пласты льда. Отдельные льдинки барабанят по деревянному настилу, выступающему позади палатки, и я каждый раз вздрагиваю и подскакиваю от неожиданности. Я сыт по горло этими страхами и темнотой.

Немного почитал Тацита, Цицерона, потом прочел рассказ Мальро о смерти Кио.

С позавчерашнего дня у меня есть приятель — маленький паучок. Я заглядываю к нему в коробку каждый день. Он ест. Это здесь единственное живое существо, а когда ты одинок, по-настоящему одинок, можно привязаться даже к пауку...

Временами я чувствую страшное утомление. Замечаю, что стал уставать все больше и больше. Походы на морену за продуктами превращаются для меня в тягчайшую повинность. Одиночество давит все ощутимее, а темнота начинает действовать мне на нервы.

Если до сих пор я не страшился абсолютной темноты и безмолвия, то теперь сдаю. Меня все чаще мучит бессонница и головные боли. Однако содержание углекислого газа в воздухе палатки здесь ни при чем, так как оно никогда не превышало 0,12%. Приятно писать красными чернилами, потому что чернота мне очень надоела! Моя сопротивляемость холоду и сырости гораздо ниже, чем раньше.

Вот содержание магнитофонной записи, сделанной мною в период бодрствования после 48-го пробуждения:

Последнее время, выходя на морену, я боюсь потерять равновесие. Когда я карабкаюсь по каменным глыбам, у меня начинается головокружение. Это становится опасным, потому что я знаю, чем грозит мне падение. Интересно отметить, что раньше под землей у меня никогда не кружилась голова, даже когда я находился в глубоких вертикальных колодцах. А теперь достаточно встать на краю небольшого обрыва, как меня начинает пошатывать.

Жизнь под землей трудна — в ней нет ни малейшего просвета, ни единой передышки, когда можно было бы отдохнуть, собраться с силами, погреться на солнце. Вот уже два дня я пребываю в мрачном унынии.

Сегодня утром слушал пластинки на 45 оборотов; мне особенно нравится "Вторая венгерская рапсодия" Листа и "Приглашение к вальсу" Вебера. Потрясающая музыка! Поставил "Бамбино", и сразу вспомнил хорошенькую Н. Чтобы встречаться с ней, мне приходилось пропускать занятия в лицее Парк Империал, и каждый раз эта очаровательная молодая женщина ловко подделывала подпись моего отца на объяснительных записках — всегда одинаковых! — которые я должен был представлять главному надзирателю. Где вы, мои семнадцать лет? Время пролетает особенно быстро, когда я слушаю "Рыцарей большой дороги" в исполнении Луи Мариано.

Перед тем как выйти из пропасти, надо будет разложить в разных местах доски, чтобы по ним определить потом движение ледника и морены, а также для визуального наблюдения за обвалами.

Мне кажется, что я спустился под землю совсем недавно. Трудно поверить, что прошло уже пятьдесят физиологических, дней (если считать по количеству пробуждений). Эти "дни", очевидно, были весьма коротки — не более 10—15 часов, и только потому я решил, что сейчас уже 15 августа.

Прекратил запись, чтобы посмотреть на себя в маленький осколок зеркальца, которое я разбил несколько дней назад. Причесываюсь! Первый раз за все время! С чего это вдруг такая кокетливость?..

Свет лампочки становится все слабее, и я собираюсь соединить сразу пять-шесть батарей, чтобы повысить напряжение. Не могу больше жить при таком освещении! Все утро регулировал отражатель ацетиленовой лампы на каске. Рядом с ним мне удалось прикрепить большой электрический фонарь фирмы "Винчестер" на 9 вольт. Я все-таки хочу провести геологические наблюдения у основания сорокаметрового колодца.

Долго сидел в темноте на морене и размышлял. Затем с фонарем в руках стал пробираться под плиты морены, все время помня о том, что в любое мгновение рискую быть раздавленным или зажатым между камнями, как крыса в крысоловке. Дрожь пробегала у меня по спине, когда я задевал за каменные стенки. В одной из таких щелей, шириной не более тридцати сантиметров, мое внимание привлек какой-то блестящий предмет. Пытаясь до него добраться, я еле втиснулся в щель и думал уже, что не сумею вылезти обратно. А блестящий предмет оказался всего-навсего красивым ледяным кристаллом, отражавшим свет моей лампы. Проход был так узок, что я застрял и не мог в нем даже повернуться. На какое-то мгновение мне представилось, что я так и умру здесь всего в нескольких метрах от моей палатки, где есть все — и свет, и пища. В отчаянии я забился, задергался, но потом приказал себе успокоиться и подумать. Раз я сюда заполз, значит, смогу и выползти. И я действительно выполз, предварительно сориентировавшись в полутемной дыре.

Очевидно, я безнадежно заражен "вирусом" поисков, потому что даже после этого эпизода еще долго осматривал разные закоулки под мореной. Мне удалось проследить течение ледника под камнями морены вплоть до горизонтальных его слоев на глубине 115 метров в сорокаметровом колодце. В другой расселине меня заинтересовала словно парящая в воздухе белая плесень совершенно непонятного происхождения. Лишь потом, выбравшись из этой гнусной дыры, я увидел, что плесень проникает сверху из-под кучи сваленных на морену отбросов. В палатку я вернулся довольный: мне удалось увязать между собой различные элементы общего плана. В полной амуниции я уселся на холодный обогреватель и съел две хрустящие сырые морковки. Есть мне, собственно, не хотелось, но я себя принудил, ибо понимал, что это необходимо.

Я одинок, совершенно одинок! Одиночество ужасно, особенно когда о нем думаешь. Но одиночество в глубине ледяной пропасти, в полной темноте и абсолютной тишине, прерываемой лишь грохотом обвалов,— это ад! И тем не менее я должен выдержать. Если я потерплю поражение,— нет, лучше не думать... Я уже столько выстрадал, столько натерпелся, столько раз рисковал погибнуть под обвалами! Надо довести дело до конца, а месяц-полмесяца больше или меньше — это, в сущности, не так уж важно.

Ах, моя маленькая М., как бы я хотел тебя снова увидеть! Ты так прелестна, и мне так хочется тебя обнять... Я вспоминаю тот вечер в ночном кабачке, не то на Монпарнасе, не то на бульваре Сен-Жермен-де-Прэ... Увы, мне так не хватает здесь ласкового участия!

Я думаю обо всех моих друзьях спелеологах и о горных стрелках, которые вот уже столько времени дежурят в лагере на поверхности. Их преданность делу беспредельна, и я не имею права их разочаровывать. Я должен восторжествовать над холодом и мраком, и не только ради себя, но и ради них. Я хочу назвать здесь имена молодых, энергичных ребят из Французского спелеологического института: это Жан-Пьер Мерете, Марк Мишо, Серж Примар, Жерар Каппа, Пьер Никола, Жан-Луи Шиеза, и имена горных стрелков 6-й роты республиканской безопасности: это ефрейторы Лафлёр, Какова, Спренжер, Ру и сержант Мелан. Все они, все те, кто не покидал меня, находясь на другом конце единственной нити, которая связывала меня с поверхностью земли и с жизнью, стали моими настоящими друзьями.

Вчера у меня безумно мерзли ноги и я не мог их согреть даже в спальном мешке. Это невыносимо! Я читал Тацита, когда произошел большой обвал, на этот раз в основном из ледяных пластов. Вспоминаю слова, которыми ободряли меня товарищи с поверхности: "Порядок, дело в шляпе!"... Про себя же я думаю: "Может, оно и так, да только надо еще отсюда выбраться!"

День окончен. Залезаю в свою постель из двух пуховых мешков и двух шелковых. Мне кажется, что мои дни и ночи укорачиваются. Чтобы усилить освещение, надо попробовать подсоединить пятую промышленную электробатарею. Если лампочка перегорит — тем хуже! Впрочем, посмотрим.

Четверг, 16 августа

Дежурные в лагере на поверхности: сержант Мелан и спелеолог Щиеза

49-е пробуждение

Еще один обвал; эта дьявольщина начинается снова! Правда, это не обвал, а скорее перемещение глыб или осыпь камней, хотя морена кажется неподвижной. Очевидно, рухнула огромная многотонная каменная плита, лежавшая на метр правее моей палатки. Вот уже два-три дня, как она сползала по льду все ниже, угрожающе приближаясь к тому месту, где лежит лестница.

Надо попросить Ива Креаша, чтобы он начертил мне другой план гидрологической системы пропастей Каракас и Пьяджиа-Белла.

Последние дни мною все чаще овладевает отчаяние. Мне все осточертело, время тянется слишком медленно. Уже давно не было слышно ужасающего грохота обвалов, а теперь они следуют один за другим. Подземный климат оказывает все более заметное влияние на мой организм. У меня сводит мышцы на спине, весь день я страдаю от острых колик и за ночь не успеваю отдохнуть. Возрастающий разрыв между количеством моих физиологических дней (50) и количеством 24-часовых суток абстрактного времени (30) беспокоит меня все больше. Я уже не знаю, какое сегодня число, 15 или 30 августа? И мне не за что зацепиться, чтобы сориентироваться во времени.

Весьма любопытно наличие в этой среде плесени, очевидно, по-особому видоизмененной. Я с удивлением отметил, что со временем ее макроскопическое строение меняется и что на ней постоянно удерживаются многочисленные капельки воды. Очень характерно, что капли никогда не стекают с плесени, в крайнем случае они задерживаются у основания нитей.

Я только что вспоминал некоторые места на Цейлоне и события, которые там произошли: коралловые пляжи Хиккадувы, прием у посла Франции, встречу с геологоразведчиком Андре Гибо, прием у французского консула Мэ-Тама и у генерала Фердинанда — я так и не написал ни ему, ни его жене, хотя они отнеслись ко мне как к родному сыну! Я вспоминал "сапфировые колодцы"⁷, которые мне показывал удивительный проводник Кальдерра, обладавший почти таким же скверным характером, как и я,— хотя хуже моего быть не может! Я снова видел перед собой поразительные документы, составленные Андре Гибо, о стране Игноло и о Тибете, где он первым исследовал неведомую реку Салуан.

Я начал замечать, что, проснувшись, все дольше залеживаюсь в постели. Это что-то новое, так как обычно я сразу же вставал. И еще одна странность: прослушав одну из сторон пластинки, я не могу вспомнить, ставил я другую или нет. Неужели моя память не фиксирует время? Я уже неоднократно отмечал это явление: мне трудно вспомнить только что происшедшее событие, которое не привязано ни к какому временному ориентиру. В самом деле, как определить продолжительность какого-либо периода, если все время занимаешься одним и тем же? Мне не за что зацепиться, и я не могу оценить длительность ни одного моего действия, потому что мне не с чем его сравнивать.

После завтрака набрался храбрости и все-таки подсоединил еще одну батарею к моему комплекту. Результат превзошел все мои ожидания! Теперь у меня отличное освещение, и глаза не так устают, когда я читаю или работаю.

Страшно болит горло: я чувствую, что заболею ангиной, если не приму самых решительных мер. В конце концов я проглотил какое-то обжигающее питье и внес в палатку обогреватель, чтобы зажечь его, когда буду ложиться. Прочитал отрывок из книги "Человек — неисследованная область", и тут же мне пришло в голову, что было бы очень интересно повторить этот же эксперимент со временем через десять, а затем через двадцать лет. Разумеется, для этого совсем не обязательно подвергать себя опасностям враждебной среды, которые мне угрожают сейчас.

У меня появилось желание подробно зарисовать морену. Снаряжаюсь, вешаю через плечо свой магнитофон, беру пачку кальки, привязываю ее бечевкой на груди и отправляюсь на морену. Но после нескольких неудачных попыток мне становится ясно, что это дело мне не по плечу. Тогда решаю продиктовать описание морены в магнитофон. Однако, когда я дошел до того места, где за палаткой лежала лестница, оказалось, что лентопротяжный механизм не работает. Кладу магнитофон на камни и взбираюсь на плиту, нависшую над обрывом, чтобы по ней дойти до недавно открытого мной уходящего вверх колодца. Приблизившись к нему, вижу наверху за многометровой расселиной заметное расширение, может быть даже зал. Но подниматься туда в одиночку я не решаюсь: я слишком устал, и это было бы опасно. Кроме того, я замечаю, что путь вверх преграждает нависающий "козырек" из зажатых в расселине глыб. Одному мне это препятствие не преодолеть, но, когда за мной спустятся мои друзья, я предложу им исследовать этот ход до конца. Возможно, они обнаружат новые галереи и новые колодцы, которые приведут нас к не известному доселе продолжению подземного ледника.

Вернувшись к палатке, я решил поставить точные вехи-ориентиры — это надо было бы сделать в первые же дни! — чтобы измерять одновременно движение поверхностных масс ледника и скорость его таяния. Для этого необходимы были какие-то постоянные ориентиры по отношению к движению ледника. Выбора у меня нет: единственное место, где могут находиться такие неподвижные ориентиры, это потолок пещеры. Собираю все большие гвозди, брошенные на каменную плиту, и вбиваю их в трещины потолка по прямой линии, перпендикулярно к западной стене пещеры. Это нетрудно, так как потолок здесь низкий. Однако эта линия не перпендикулярна ни стратифицированному фронту ледника между 102-м и 104-м метрами, ни плитам морены. Затем я опускаю на бечевке отвес от каждого гвоздя и прямо под ним отмечаю точки на льду; в каждую точку вбиваю молотком прочные металлические колышки, предназначенные для крепления

палатки. Когда я вернусь сюда на следующий год, мне достаточно будет измерить расстояние между колышками и соответствующими им гвоздями в потолке, чтобы определить скорость и направление движения ледника. А скорость таяния можно вычислить по расстоянию между поверхностью льда и грузом, подвешенным на бечевке.

Работа была очень изнурительной. Целыми часами мне приходилось оставаться в согнутом положении в опасной близости, от обрыва, и в результате я сумел поставить только восемь вех. Кстати, физическое напряжение оказалось действенным лекарством от ангины: горло перестало болеть. Я поспешно ложусь в постель, пытаясь определить, сколько же времени ушло на операцию с вехами. Но сделать это невозможно, потому что мне не от чего вести отсчет.

50-е пробуждение

Итак, я просыпаюсь в пятидесятый раз. Чтобы отпраздновать это событие, готовлю себе на первый завтрак кофе с молоком и бутерброды с маслом и вареньем. Как жаль, что у меня нет больше хлеба — одни солдатские галеты! У меня болят ноги, а когда я встал на колени, чтобы натянуть шерстяную рубашку, то почувствовал резкую боль в спине. Впрочем, это со мной бывает каждое утро. Чувствую себя разбитым.

После завтрака лихорадочно принимаюсь за работу. Одним духом написал восемь страниц о спуске в пропасть, и только острый приступ амебной дизентерии заставил меня приостановиться. Желудочные боли накатываются приступами. Это очень неприятно, но я продолжаю писать. Уф, кажется, полегчало. Чтобы немного отвлечься, горланю вовсю песенку "Дамы из ресторана "Максим", надеясь, что мои друзья не вздумают включить свой магнитофон. Мне не хочется, чтобы они слышали, как я развлекаюсь. Отдохнув, снова берусь за перо и исписываю еще восемь страниц подряд. После этого исполняю несколько игривых песенок, потому что чувствую себя лучше... Пение вдохновляет! Когда слышишь свой голос, слышишь как бы свое второе "я": в общем создается впечатление какого-то общества. Ведь я здесь один, затерянный в недрах земли, и даже мой голос не может вырваться из каменной темницы. Это трудно себе представить. И что я здесь делаю среди векового безмолвия, которое нарушает только мой голос? Ничего. О господи, почему мне лезет в голову всякая чепуха?

Все утро отщипывал по крошке от кусочка сыра — искушение было слишком сильно! А ведь я хотел сохранить этот сыр на второй месяц опыта. Во второй половине дня съел несколько черносливин. Я очень много пью.

В начале моего эксперимента я почти не читал в постели, потому что слишком мерз. С тех пор как я пользуюсь двумя спальными мешками и двумя "мешками для мяса", положение значительно изменилось.

Пятница, 17 августа

51-е пробуждение

Вчера вечером поставил рекорд рассеянности. Перед сном я долго записывал на магнитофон различные мысли и улегся в постель весьма довольный собой. А сегодня утром я обнаружил, что вместо кнопки "запись", я нажимал кнопку "воспроизведение", так что пленка осталась чистой...

Чувствую себя все более и более усталым. Меня уже не интересует мой пульс — учащенный он или замедленный. Мысль о том, что мне предстоит провести под землей еще целый месяц, лишает меня мужества. Вчера еще я с увлечением занимался сбором гляциологических образцов, а сегодня чувствую, насколько я ослаб: мышцы стали вялыми, дряблыми. Мне кажется, что я уже путаю физиологические дни с абстрактными сутками. По моим расчетам, 52 физиологических дня по 14 часов составляют округленно 32 суток по 24 часа. Средняя цифра указывает, что сегодня 17 августа. Обвалы, кажется, происходят реже. Я все больше времени провожу в палатке, мой мир сужается. Творческая работа над научными заметками идет по-разному, то лучше, то хуже... Какое мое самое большое желание? Жить, жить, жить! А у меня все болит: на губе афта, правая нога сведена ревматизмом, в желудке рези...

Неизвестно почему, когда я намазывал масло на солдатские галеты, мне вдруг вспомнился один наш "пикник" в катакомбах среди тщательно уложенных в огромные кучи черепов и костей. Обстановка была поистине необычайной, и я невольно сравнил ее с моей мрачной подземной темницей. Там на нас смотрели мертвецы, а здесь я мысленно борюсь с самой Смертью. Мне казалось, что я уже победил, потому что благополучно прожил под землей целый месяц, но тут снова начались обвалы камней и льда на морене, напоминая мне, что моя жизнь висит на волоске. Я твердо верил, что буду спасен только тогда, когда вырвусь из пропасти.

Да, нелегкое положение! Это целая проблема, ибо если жизнь — реальность, то смерть — конечная реальность. Но я еще слишком молод, чтобы превратиться в бесформенный труп, раздавленный камнями в этом ужасном царстве мрака и безмолвия. Какая гнусная штука эта тишина, нарушаемая только звоном падающих капель! Мертвая тишина, которая меня угнетает и страшит. Да, это так. Когда тебя окружает безмолвие, испытываешь странное, чисто физическое ощущение, словно все внутри тебя обрывается. Сколько раз в этом враждебном мире я чувствовал, как сердце мое сжимается и замирает, пронзенное такой острой болью, что слезы брызжут из глаз! Может быть, от страха? Нет, не думаю. И все же при каждом большом обвале глаза у меня наполнялись горячими слезами. Порой слезы текли по щекам, и мне приходилось их утирать. В то время я вел записи красными чернилами, потому что синий цвет меня угнетал. Он смешивался с черным, а чернотой, темнотой, мраком я насытился сполна! Я теперь понимаю, почему в представлении всех народов ад находится под землей. Во мраке все кажется непомерным, ужасающим. Когда я смотрю на гигантские тени камней от слабого света моего электрического фонаря, у меня начинает кружиться голова. И страх леденит мою душу.

В пропасти я один, и мне нечего бояться встречи с человеком или каким-нибудь зверем. Тем не менее необъяснимый, дикий страх порой охватывает меня. Он подобен живому существу, и я невольно его одухотворяю. В этой пропасти все оживает: и камни, и лед. Часто, поднимаясь на морену, я цепенею от ужаса, ощущая за спиной чье-то присутствие. Возможно, этот страх подсознательно ассоциируется у меня с угрозой обвалов. Его трудно описать, видимо, это врожденное чувство, возникающее из самых глубин человеческой души. Но я испытывал его слишком часто и не только во время обвалов, но и тогда, когда вспоминал о них. Нет, лучше не вспоминать!

Очевидно, страх овладевает мною все больше. Первое время я не обращал внимания на шум падающих на морену камней и льда, и только потом, примерно 30 июля, страх как бы обрел плоть. В тот день произошел огромный обвал, который напомнил о постоянно угрожающей мне смертельной опасности. Это немедленно отразилось на моей психике. В моей моральной броне была пробита брешь, сквозь которую проникали тревога, отчаяние и трусость. Мое положение стало трагичным. С одной стороны, мне мучительно хотелось подняться на поверхность, пусть даже ценой отказа от эксперимента, отказа от всех моих честолюбивых планов, ценой потери доверия друзей. Но, с другой стороны, меня удерживало гордое стремление совершить небывалый подвиг во имя науки, и подвиг не бессмысленный, а разумный и необходимый во многих отношениях. Так я бросался от одной крайности к другой, от трусости к бесстрашию. Да, признаюсь, порой я трусил точно так же, как накануне спуска под землю. Однако чувство долга перед теми, кого я вовлек в это предприятие, страсть исследования, жажда новых открытий и, наконец, призвание поддерживали мое слабеющее мужество. Я боролся, сопротивлялся, старался приспособиться к чуждой среде. И теперь я могу сказать: только человеческая логика, только соображения морального и материального порядка поддерживали меня в этой внутренней борьбе, и только они помогут мне одержать победу.

Однако, пока я выковывал себе оружие для психологической борьбы с обвалами, научные наблюдения лишь усугубляли мой страх. Я видел стены, разрушаемые тающей и замерзающей водой, я видел расселины и трещины, полные льда и мерзлой земли, и все это пугало меня гораздо больше, чем любого несведущего человека, который оказался бы в таком же трагическом положении. Ему тоже было бы страшно, но не настолько! Я думаю о тех, кто мог бы меня понять. Я думаю о Гаруне Тазиеве, который пережил потрясающие минуты в жерле вулкана, среди ужасающего грохота и огненной ярости пробуждающихся подземных сил. Я думаю об Алене Бомбаре, который взлетал и падал как марионетка на гигантских волнах, затерянный со своей утлой лодченкой в океанских просторах. Страх быть поглощенным бездной — будь то вулкан, пропасть или море — одинаков для всех, для людей и животных. Я в этом убежден. И он, несомненно, сильнее обычного страха перед смертью, насколько я его себе представляю.

Среди страшного грохота обвалов я чувствовал себя игрушкой неумолимого рока. Моя жизнь не зависела от моей воли, и мне оставалось только полагаться на случай. Возникавшая в моем воображении картина гибели под грудой каменных глыб преследовала меня, как кошмар. Но с мыслью о том, что ты можешь погибнуть в любое мгновение, жить невозможно! Я не могу с этим смириться, это меня возмущает, и я ни за что не сдамся. Бороться — так бороться до самого конца! Именно возмущение заставляет меня продолжать научные наблюдения. Любовь к геологии, к этой благородной и бескорыстной науке, оправдывает и поддерживает меня, ибо то, что я делаю, служит высшим духовным идеалам. Радость созидания — мой единственный критерий и единственное оружие в борьбе со смертью, которая притаилась здесь, совсем близко от палатки, или парит сейчас над моей головой. Мне нетрудно представить, что каменные глыбы, чья неподвижность всего лишь вопрос времени, в любое мгновение могут ожить и погрести меня под собой.

Для чего же еще жить, если не для созидания? Человек живет, любит, творит. Что от меня останется, если я исчезну? Ничего, ровным счетом ничего. И единственное, что меня до какой-то степени утешает, это мысль о моем скромном вкладе в науку. Но нет, жизнь сама по себе прекрасна, небо такое синее и близкое,— почему бы мне не выбраться поскорей на поверхность, а не ждать, когда я погибну под камнями в этой темной и бесконечной бездне? А бездна молчит, тишину прерывает лишь грохот обвалов. Нет, я не хочу умирать, ибо тогда я превращусь в этом нейтральном мире в ничто. С другой стороны, можно ли вообразить более прекрасную усыпальницу? Я сам задумал эту экспедицию, значит, сам могу ее и прервать, пока она не превратилась в самоубийство, пока я еще жив. Нельзя зависеть от чистой случайности!

Так я думал в то время. Бездна, ты едва меня не уничтожила и, может быть, еще станешь моей могилой! Но сколько возвышенных мгновений счастья подарила ты мне среди всех страданий! Здесь я познал восторг поисков и опьянение открытий.

Ревматические боли в стопах ног опять усиливаются. Это непереносимо! Я мерзну весь день. Решаю лечь. Мой спальный мешок холоднее льда; залезаю в него как можно быстрее и замираю, скорчившись, чтобы немного согреться. Влезать в такой холодный мешок поистине адская пытка. Потом будет лучше, но в первые мгновения это ужасно. Зачем только я сюда попал? Боже, как холодно! О, ледяная, леденящая пропасть!

Сегодня у меня окоченели даже уши. Я пишу о времени и пространстве и, кажется, набрел на кое-что интересное. Какая радость услышать человеческий голос хотя бы по телефону! Я разговаривал так долго, что забыл о стоявших на огне макаронах. У меня такое впечатление, будто я спустился под землю совсем недавно.

Сегодня к вечеру я устал больше обычного. Мне трудно дышать.

Суббота, 18 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Канава и спелеолог Пьер Никола

52-е пробуждение

Некоторое время валяюсь в постели. То, что я думаю о своем положении, мне кажется важнее того, что я делаю. Когда выйду на поверхность, надо будет сразу же прочитать "Путешествие к центру земли" Жюля Верна — но это во вторую очередь, а в первую — рассказ Гагарина о полете в космос.

Поворачиваюсь на правый бок, моя слегка согнутая правая рука мгновенно затекает, пальцы не гнутся. Ой-ой, желудок напоминает мне, что он пуст,— придется встать. Собрался было надеть шелковые носки, снятые два дня назад, но в последний момент заметил, что они совершенно мокрые.

Не помню, кажется, я уже говорил о том, что у меня последнее время кружится голова? И опять начинаются зрительные галлюцинации. Представление о времени субъективно: оно зависит от моей психики и от функций организма, которые являются моими единственными ориентирами. Мне кажется, я теряю представление о времени потому, что моей памяти не за что зацепиться в этом безмолвии и мраке, в этой неизменной среде, где нет никаких временных циклов. Скажем, прошел час моего субъективного времени. Ну и что? Я этого не ощущаю, я забываю о том, что прошел час. Например, я звоню по телефону на поверхность и указываю определенный час, считая, что между моим пробуждением и первым завтраком прошло шестьдесят минут. В действительности за этот же период могло пройти и четыре, и пять часов, но они ничем не отмечены в моей памяти. Поэтому, сообщая на поверхность свое время, я называю тот час, который, по-моему, должен быть в момент телефонного разговора. Если бы я позвонил на час раньше, я бы назвал ту же самую цифру. Это сложно объяснить, но это весьма характерная черта потери ориентировки во времени.

Мне трудно вспомнить, что именно я сегодня делал, и мне приходится сильно напрягать свою память.

55-е пробуждение

Впервые решил сделать несколько приседаний, чтобы измерить пульс до и после гимнастики. Вдруг опрокинул сосуд с кое-какой "водой" и, как последний идиот, залил весь пол палатки. Пришлось подтирать, ползая на четвереньках. Руки совсем окоченели. Только что принял телефон за магнитофон — такая рассеянность меня уже пугает!..

Я нашел способ бороться с конденсацией влаги в палатках под землей. К сожалению, сам я не могу им

воспользоваться — слишком поздно! Но когда выйду на поверхность, закажу конструктору Лакордё новую усовершенствованную палатку, в необходимости которой я убедился на собственном горьком опыте. Я столько страдал от последствий конденсации, что мой разум в конце концов нашел способ с нею бороться.

Этот день мне казался длиннее всех предыдущих, и тем не менее он пролетел стрелой. Как это ни странно, я даже не заметил, что день прошел. По-видимому, из-за того, что я читал, но скорее всего потому, что корпел над рассказом о моем спуске в пропасть и увлекся сюжетом.

(Эти записи, продиктованные в магнитофон, я переписал в дневник 20 августа. Сегодня день тоже пролетел незаметно, но мне кажется, что на самом деле прошло гораздо больше времени, чем я указал по телефону)

54-е пробуждение

Случайно вспомнил о нашей прошлогодней экспедиции на Маргуарейс и о лучших моих друзьях спелеологах, которых не забуду до конца жизни. Вчера разбил свое зеркальце: мне поистине не везет!

Утром проснулся бесконечно усталым. Чувствую себя неважно. Просматривал цветные цейлонские снимки и вспоминал разные удивительные случаи из своих одиноких походов в пещеры среди джунглей. Самые интересные я отберу и позднее опубликую. Поставил сонату Бетховена, все ту же самую. Погасил в палатке свет и вышел на морену: здесь, в темноте, я сидел на камне и слушал...

Что я здесь делаю? Ведь это абсурд! Похоже, что меня увлекла сюда какая-то потусторонняя сила. Жить в этой черной пропасти, в этом мертвом мире, где все — ничто,— какая бессмыслица! Так зачем же я здесь?

Воскресенье, 19 августа

55-е пробуждение

Лафлёр объявил мне, что опыт близится к концу. Это кажется невероятным. Нет, этого не может быть, ведь сегодня только девятнадцатое августа! Немыслимо, чтобы уже наступил сентябрь. Само собой разумеется, Лафлёр не стал ничего уточнять. Значит, до конца может еще оставаться и неделя, и две.

Вчера мне удалось высушить низ палатки в дальнем от входа углу, передвигая обогреватель вдоль стенок всего в нескольких сантиметрах от оболочки. Я это сделал для того, чтобы на поверхности отметили, через сколько времени на оболочке появится сконденсированная влага, если оставить оба нижних вентиляционных отверстия открытыми. Пока я завтракал, оболочка оставалась сухой.

Понедельник, 20 августа

56-е пробуждение

Забавляюсь, как мальчишка: прямо из палатки кидаю куски сахара, стараясь попасть в кастрюлю, в которой кипит вода. Меткостью я, увы, не блещу! Слева от меня послышался какой-то звук, но это, должно быть, показалось.

Вот уже третий раз подряд, не отдавая себе в этом отчета, ставлю пластинку с песней Марио Ланца "Потому что..." (Последние дни это со мной случается частенько.) Шариковой ручкой сделал на своей красной, подбитой пухом куртке большую надпись: "Французский спелеологический институт".

57-е пробуждение

Размышляю о воздействии различных цветов в условиях жизни под землей. Красный цвет очень приятен, розовый успокаивает и умиротворяет. Синий и зеленый здесь слишком близки к черному, однако ярко-синий цвет моей газовой плитки не создает мрачного впечатления. Желтый цвет внутренней оболочки палатки просто отвратителен: ее надо было бы сделать из белого шелка. Под землей, чтобы не поддаться унынию, необходимо окружить себя предметами ярких, теплых тонов.

В тот момент, когда я шел к морене, здоровенный пласт наледи сорвался со свода и рухнул прямо в колодец за моей палаткой. Я весь затрясся! Это просто ужасно — я почти добился победы, и погибнуть именно теперь было бы слишком обидно. Но я еще не знаю, выберусь ли отсюда живым.

⁶Camus, "L'absurde dans la creation".

⁷"Сапфировые колодцы" — небольшие шурфы глубиной несколько метров, в которых жители Цейлона добывают сапфиры и рубины.

Мой дневник обрывается... Двадцатое августа стало для меня знаменательной датой, самым лучшим днем моей жизни, как я это записал в своем "графике времени". В этот день я узнал, какое было в действительности число, и одновременно узнал об окончании эксперимента. Перед сном я, как всегда, сообщил по телефону свое предполагаемое время и дату, проверил оценку коротких периодов, частоту пульса. После этого Пьер Никола, который дежурил вместе с ефрейторами Лафлёром, Спрегокером и Кановой, сказал мне, что уже наступило утро 14 сентября и что я должен готовиться. Подъем назначен на понедельник 17 сентября.

Сначала я ему не поверил, но потом мне пришлось отступить перед фактами: да, за 58 дней 17 часов, то есть за 1409 часов — с 22 часов 17 июля 1962 года до 8 часов 20 минут 14 сентября 1962 года,— я отстал в своих расчетах от реального времени на целых двадцать пять дней! И тем не менее даже после нашего долгого телефонного разговора, суть которого я привожу ниже, меня все еще грызло сомнение. Я боялся, что это просто уловка, чтобы я поскорее вышел на поверхность, и что в самом деле сейчас только 1 сентября. Я подозревал, что мои товарищи меня обманывают, считая, что опыт и без того длился достаточно долго и что дальнейшее пребывание в столь враждебной среде будет опасно для моей жизни.

Прослушивая заново запись этого разговора, я могу теперь лишь удивляться. Было совершенно ясно, что я все больше погружался в апатию, когда потрясающая новость, подобно электрическому разряду, встряхнула меня и разом пробудила все мои физические и умственные способности. Я не стал прыгать от радости, как можно было бы ожидать от пылкого южанина; вместо этого я постарался спокойно выяснить причину подобного смещения во времени и сделать первые научные выводы из моего эксперимента. Пусть читатель сам познакомится с записью этого неожиданного для меня разговора и попробует объяснить, почему я достиг успеха. Мне же ясно, что в основе всего лежали следующие факторы: я задумал, подготовил и организовал психо-физиологичекий эксперимент, лишь смутно предчувствуя, какое он может иметь значение для жизни в изолированной среде — в подземных убежищах или на космических кораблях. Именно только предчувствовал, потому что до этого я не был знаком со специальными работами о времени и суточном цикле человеческого организма. Но успех или неудача этого эксперимента зависели только от меня и от меня одного, я должен был выдержать до конца и выдержал. Лишь впоследствии мой эксперимент стал подвигом.

Итак, вот запись нашего разговора:

Пьер: За сколько времени до подъема тебя предупредить?

Я: Подъем был назначен на понедельник, значит, группа, которая спустится за мной, должна выступить в субботу. Предупредите меня за день до этого, самое позднее в пятницу, потому что у меня еще много дел. Надо будет собрать вещи, бумаги, отобрать самое ценное снаряжение... Не поднимать же вам на спинах целую тонну! Вы уже и так намучились, но тогда это было необходимо — для меня все было жизненно важно. Я должен узнать (дату) по крайней мере на день раньше, чтобы успеть все сделать. Сам понимаешь, подъем так просто не обойдется. Пусть это будет через месяц, все равно надо готовиться. И надо, чтобы я сам принял в этом участие, потому что наверняка окажется, что вы знаете о том, чего не знаю я. Я ведь даже не представляю, что у вас там творится на поверхности. Я отстал от событий, вернее, у меня здесь вообще нет никаких событий. Я знаю, Филипп включен в группу. А Ивон? Он тоже спустится за мной?

— Не знаю, может быть, спустится.

— Мне бы очень хотелось, чтобы Ивон был с вами. Вы спустите Соважо в субботу. Мне понадобится время, чтобы взять кое-какие пробы. Если гляциолог Кан прилетит, спустите его с первой группой — я хочу ему кое-что показать. В субботу и воскресенье мы будем делать снимки и укладывать все барахло в мешки.

— Какое еще барахло?

— Такое! Мою одежду, спальные мешки, раскладушку, магнитофон, проигрыватель. Когда пройдет первая ночь, это все уже не понадобится. Но до этого... Значит, в субботу нам немногое удастся поднять наверх. Даже не знаю что... Пожалуй, только бумаги...

— Ну ладно, в таком случае, когда ты завтра проснешься, начинай готовиться.

— Ладно.

— Ты понял? Начинай готовиться.

— То есть как это?

— Когда завтра проснешься, начинай готовиться!

— Нет, не может быть!

— Да, да!

— Ты что, - шутишь?

— Нет, Мишель, не шучу.

— Послушай, я говорю серьезно.

— Я тоже.

— Завтра?

— Да, скоро.

— Для тебя скоро, а для меня завтра? Значит, собирать вещи... И это будет в пятницу?

— Ну конечно.

— Выходит, завтра пятница? Ну и ну! Значит, совсем скоро. Нет, этого не может быть!

— Эксперимент "Вне времени" окончен. Сказать тебе, какое сегодня число?

— Какое?

— Четырнадцатое сентября.

— На двадцать пять дней больше, чем я думал! Немыслимо! Но почему? За счет (неправильной оценки времени) сна или за счет моих дней? Нет, это невозможно.

— Сон здесь ни при чем, виноваты твои дни (которые были неверно рассчитаны).

— Дни?

— Да.

— Но послушай, старик, мои дни длились всего несколько часов!

— Вот тут ты ошибаешься. Самое интересное, что твои дни в среднем длились 24 часа.

(За несколько дней до этого я попросил Пьера вести график моих периодов бодрствования и сна, чтобы проследить за изменениями суточного цикла.)

— Значит, мой средний день продолжался 24 часа?

— Да.

— Мой полный день, то есть сутки, день и ночь?

— Да.

— Но это же нормальный ритм!

— Да, нормальный ритм. Он сохранился даже в тех условиях, в которых ты жил.

— Сохранился, хотя здесь нет ни дня, ни ночи, нет ритма, обусловленного чередованием дней и ночей?

— Да.

— Это потрясающе!

— Это очень важный результат, и мы это установили со всей несомненностью.

— Невероятно! Это очень, очень, очень хорошо, что ритм сохранился, несмотря на отсутствие внешних временных изменений. Ты понимаешь, это замечательно. Значит, ритм животных подчиняется тем же законам. Все ритмы животных, основанные на солнечном или лунном цикле, должны сохраняться примерно так же в условиях, в каких я жил. Значит, я ошибся из-за оценки абстрактного времени, которое принимал за физиологическое. Но как это могло случиться? У меня были нормальные сутки, а я воображал, что мои дни длились всего пятнадцать часов, если не меньше.

— Да, правда, судя по тому, что ты говорил, твои дни продолжались не больше пятнадцати часов, хотя...

— Это потому, что я исходил из нормального времени сна. В Ницце я спал по шесть-семь часов в день, не больше. Этого мне вполне хватало. Зато дни были очень длинные. А здесь дни короткие. Время вообще проходило очень быстро.

— Но последнюю ночь ты проспал 8 часов 45 минут...

— Восемь часов сорок пять? Не больше? Это немного. А все остальное время суток бодрствовал?

— Да.

— А мне казалось, что я не спал всего часа четыре.

— Ты проснулся в 16 часов 20 минут, а лег в половине одиннадцатого, значит, не спал 14 часов. (Ошибочный подсчет: не 14, а 18 часов!)

— Как же так? В действительности прошло четырнадцать часов, а мне показалось четыре? Просто невероятно! Мне это кажется неправдоподобным. Чтобы длинный скучный день в 4 часа — для меня ведь и 4 часа было уже много! — в действительности длился 14 часов? Нет, нет, не может этого быть. Пойми, для меня это целая проблема, страшная загадка. Я не могу себе этого представить. Ты понимаешь, что это означает? Думать, что прожил 4 часа, хотя прошло 14 часов! Что же получается: 14 деленное на 4 дает округленно 3, значит, мое абстрактное время было в три с лишним раза короче реального, отмеченного по часам, во всяком случае вчера. А в среднем мое абстрактное время вдвое короче реального. Если бы я это знал, я бы ел больше. Подумать только, ведь я экономил на еде, чтобы ее хватило до конца! Знаешь, я приберег под конец самые вкусные консервы, самое лучшее оставил на второй месяц, боялся, что у меня не будет аппетита.

— Ну, когда выберешься наверх, попробуешь еще немало вкусного!

— Вы заметили, что пробуждение, сон и завтрак определяли мое абстрактное время?

— Определяли?

— Ну, скажем, заметили вы, что интервал между пробуждением и первым завтраком оставался неизменным?

— Нет.

— Невероятно!

— Есть кое-что более интересное.

— Например?

— Твои периоды сна и бодрствования были очень неодинаковыми. Между двумя следовавшими друг за другом периодами, казалось бы, не было ничего общего, настолько они были различны, но в сумме они всегда составляли 24 часа

— Но если рассматривать каждый период отдельно, неужели в них не было никакой закономерности?

— Совершенно никакой!

— Да, это действительно интересно. Значит, в сумме всегда 24 часа? Кстати, мне кажется, мы говорим уже минут пять или десять. Сколько времени прошло в действительности?

— Двадцать минут.

— Значит, вдвое больше. Для тебя прошло двадцать минут, а для меня всего пять-десять минут. Но послушай, старик, в таком случае лучше жить в пещерах!

— То есть?

— Ты продлеваешь здесь свою жизнь. Уверяю тебя, здесь ты будешь вечно молодым, и космонавты тоже останутся молодыми!.. А что ты хочешь, если время здесь летит так быстро!..

— Да, но это, может быть, только для тебя!

— Интересно, как я воспринимал время, когда начинались обвалы: ускорялось оно для меня или замедлялось? Ты не заметил?

— Нет, как будто не заметил.

— А после обвалов?

— Тоже не замечал.

— На обвал обычно реагируешь сразу, но самое худшее приходит потом, когда ты об этом думаешь и все себе представляешь. Тогда понимаешь, что ничто не зависит ни от тебя, ни от твоей воли, что ты здесь совершенно бессилен. Это неотвратимо, и только случай решает, умрешь ты или нет. Интересно было бы изучить графики: обвалов было много и, может быть, мы обнаружим любопытные закономерности.

— Браво, старик!

Разговор окончен. Я ложусь спать в 10 часов 10 минут в пятницу 14 сентября. Мой жизненный ритм совершенно нарушен, перевернут. Там, на поверхности, миллионы людей заняты работой, там кипит жизнь, а здесь под землей молодой человек, взбудораженный вестью о близком освобождении, пытается заснуть. Он еще не верит, что прошло столько времени. Он думал, что близится вечер примерно 20 августа, а ему говорят, что уже наступило утро 14 сентября. Есть от чего потерять голову!

Когда я просыпаюсь, считаю по телефону до ста двадцати, отсчитываю пульс и сразу же спрашиваю, сколько сейчас в действительности времени. Пьер отвечает, что уже 15 часов. Мне страшно это слышать.

Весь день навожу у себя порядок: я вдруг обрел энергию и силы, о которых даже не подозревал. Я так счастлив! С поверхности сообщают, что первая группа спустится ко мне завтра, и я начинаю упаковывать вещи, которые надо будет отсюда поднять. Когда я завтракал, мне сообщили время — 21 час 50 минут. Поэтому, ложась спать, я не стал звонить по телефону, хотя это и нужно было для дополнения графика моего суточного цикла. Я знаю, что дежурящий наверху Пьер измучен долгими бессонными ночами, во время которых я его будил в самое неподходящее время, и теперь меня мучит совесть. Пусть спокойно выспится хоть на этот раз!

Суббота, 15 сентября

Узнаю, что за мною спустятся только завтра утром, потому что там у них на поверхности неприятности. Филипп Энглендер, который должен был войти в первую головную команду, не сможет спуститься в пропасть: во время подъема на Маргуарейс с ним произошел несчастный случай. Мне сообщили, что Серж Примар и Клод Соважо прибыли в лагерь.

Укладываю вещи целый день — он мне кажется поистине бесконечным. Я доволен: проснувшись этим утром в 5 часов 15 минут, я сумел почти инстинктивно уровнять свой ритм, во всяком случае период бодрствования, с ритмом внешнего мира, от которого я был так прочно и надолго изолирован.

Воскресенье, 16 сентября

Рано утром меня разбудил звонок телефона. Это Лафлёр. Он сообщает, что первая группа готова к спуску. Я прошу, чтобы первым спустился ко мне на морену мой друг Марк Мишо.

Это пробуждение посреди моей "ночи" утомило меня больше обычного. У меня болят ноги, и я хотел бы еще поспать. К сожалению, это невозможно. Я встаю, пью очень сладкий кофе с "овомальтином", и меня вновь охватывает вчерашняя горячка. Я знаю, что у меня еще есть время. Лестницы вытащены из всех колодцев, и их должны снова спустить. Группа многочисленная, и спуск продлится не менее двух часов.

Лафлёр сообщил мне, что вчера после полудня в лагерь прибыло множество моих друзей, французских и иностранных журналистов, репортеров радио и телевидения и несколько официальных представителей, так что на обычно пустынном плато Амбруаз собралось немало народу. Наш приятель, хозяин гостиницы в Сен-Дальмас де Тенда Нино Поррера, устроил там нечто вроде буфета и разложил костер, в который идет все, что может гореть,— ведь на всем массиве на расстоянии многих часов ходьбы нет ни одного деревца! Насколько я понимаю, там наверху царит веселое оживление, но нет никаких удобств, и лишь немногие смогли в эту ночь поспать. Похоже, что восход был великолепный и погода стоит прекрасная. Вертолет наверняка сможет прибыть вовремя. А с плато открывается чудесный вид, можно различить всю цепь Альп от Бего до Визо, от Гран-Паради до Монроз. Но для меня это зрелище ничего не означает: я не могу даже представить себе пейзаж при восходе солнца. Для меня существует только один мир, только мое царство камня и льда, темноты и безмолвия. Я больше не понимаю, что такое синее небо.

Чтобы записать последние впечатления, готовлю магнитофон и выхожу с ним на морену. Здесь я сажусь в полной темноте и жду.

Страхи еще не оставляют меня, но я чувствую, что продержусь последние часы до моего избавления, до прихода товарищей. И теперь еще больше меня начинает пугать возможность гибели в самый последний момент, накануне победы. Я с тревогой думаю: как-то еще закончится мое неподвижное путешествие вне времени?

Я буду непоколебимо ждать до тех пор, пока не услышу, что мои друзья сбросили лестницу в последний большой колодец. До этого момента я продержусь, но игра будет выиграна лишь тогда, когда я живой и невредимый выберусь из пропасти.

Да, теперь я знаю, что победил, ибо цель почти достигнута. Впрочем, в действительности она будет достигнута только тогда, когда я пройду все психологические и физиологические испытания и когда будут подытожены численные данные эксперимента "время". Но уже теперь мне ясно, что спелеология перестает быть просто спортом и что скоро благодаря руководству Французского спелеологического института она превратится в большую науку, которая будет поставлена на службу космонавтике, авиации, промышленности и общественному строительству. Я знаю, что мой успешный опыт придаст вес нашему институту, существующему менее полугода, и сразу позволит ему занять ведущее место в спелеологии.

Отныне дорога перед нами открыта: человек может жить в пещерах длительное время. Его деятельность под землей уже не будет ограничена несколькими часами или несколькими днями. Можно уверенно намечать обширные программы подземных исследований, зная, что они будут выполнены. Конечно, прежде чем пускаться в этот опасный эксперимент, мне, может быть, следовало бы предварительно поставить опыты на животных. Но что бы они доказали? Там, где животные гибнут, человек выживает благодаря своей удивительной приспособляемости, позволяющей ему побеждать враждебность среды. Впрочем, к чему эти рассуждения? Ведь у меня все равно не было другого выхода, поскольку практически никто не помог мне в борьбе с материальными трудностями — никто, за исключением горных стрелков 6-й роты. Благодарю вас, майор Риоле! Если бы не вы, я был бы сейчас мертв...

После обвалов последних дней я уже не надеялся выбраться отсюда живым. Но теперь, несмотря на все мои опасения, вера в благополучный исход крепнет. Однако в любой момент может произойти новый непредвиденный обвал, да и сам подъем через колодцы с ненадежными, разрушенными льдом стенками тоже дело нелегкое.

С тех пор как я под землей, я еще не испытывал большей радости, чем в ту минуту, когда мне сообщили об окончании эксперимента. Когда Пьер сказал мне об этом, сначала я был просто ошеломлен, и только позднее понял, какое это было великое мгновение в моей жизни. С тех пор вот уже третий день время тянется с невероятной медлительностью, и я молюсь про себя, чтобы пропасть не поглотила меня в последние решающие часы. Умереть, почти достигнув цели,— это было бы ужасно!

Темнота непроницаемая, тишина почти абсолютная. Напрягая слух, я пытаюсь различить хотя бы шорох, свидетельствующий о приближении людей. Безмолвно сижу на камне, боясь даже пошевельнуться, чтобы не нарушить атмосферу благоговейного ожидания.

Странный, совершенно незнакомый мир окружал меня — мир, измененный силой моего воображения.

Я знал, что мои друзья приближаются. Я представлял себе, как они сбрасывают веревки, спускаются по лестницам. Я отчетливо различал лица тех, кто нес мне освобождение: юношеские черты Марка, знакомые лица Лафлёра и Кановы, Пьера, Абеля и Жерара... Друзья спешили ко мне, но я еще не слышал ничего. И тем не менее я чувствовал приближение головной группы, которая "низвергалась" в пропасть. Мне казалось, что я различаю голоса; звуки человеческой деятельности взрывали мертвую грозную тишину, сковывающую меня, и я уже видел, как бросаюсь в распростертые объятья моих товарищей. После всего, что я перенес, ожидание было ужасно, невыносимо, бесчеловечно! Последние дни с каждым пробуждением время летело для меня все быстрее и быстрее, но сейчас оно вдруг остановилось, словно натолкнувшись на непреодолимую преграду. Вернее, само время стало преградой, и это было страшнее всего... Хотя я и не испытывал оцепенения, как при обвалах, мне казалось, что время замерло, остановилось. Раньше оно вообще для меня не существовало, но сегодня материализовалось и стало до жути ощутимым и трагически реальным. Я ощущал его физически, и это болезненное чувство не покидало меня. Никогда еще мне не приходилось так отчаянно бороться с противником, который, казалось бы, давно уже был побежден. Никогда я не думал, что время может тянуться так медленно — словно вот-вот вообще остановится.

Внезапно я насторожился, вскочил на ноги и замер, стоя на каменной плите,— крохотная фигурка, затерянная во мраке подземного царства. Так и есть, на этот раз я не ошибся! Эти металлические звуки — звуки человеческой деятельности! Там мои друзья, но пока я не вижу ничего. Все во мне напряжено, я чувствую, они там, наверху, совсем близко! Жуткая темнота, однако звуки приближаются, становятся громче, отчетливее. Я знаю — они уже рядом, и все-таки не зажигаю фонаря, боясь разорвать покров вечной ночи, боясь упустить чудесное видение, которого столько ждал,— маленького лучика электрической лампочки, возвещающего о появлении человека! Звуки все ближе, ближе. Я чувствую, как лихорадочно стучит мое сердце и как жар охватывает лоб. Задрав голову, широко раскрыв глаза, я стою и вглядываюсь в непроницаемую тьму. Мгновения бегут...

Но вот наверху, совсем высоко появляется слабый отсвет. Может быть, мне почудилось? Закрываю глаза, открываю снова — и ничего не вижу. Значит, ошибся, значит, была галлюцинация. Нет, в темноте опять появилось светлое пятно — это они... Люди, люди, мои друзья!

Я кричу от радости, не нахожу себе места. От волнения сердце мое разрывается, слезы застилают глаза. Я снова кричу. Теперь я различаю силуэт человека и ясно вижу электрическую лампочку на его каске. Меня окликают, я узнаю голос Абеля и ору во все горло. Вскоре к нему присоединяется Марк, и я различаю его теплый, словно пропитанный солнцем южный акцент. В первые мгновения мы обмениваемся лишь короткими восклицаниями, потому что слова сливаются с эхом, отраженным стенками колодца. Наконец-то я воочию убеждаюсь, что срок моего долгого одиночного заключения истек, что это не иллюзия, а факт: время измеримо и не бесконечно! Нет, я не вращался по замкнутому кругу недвижимого и темного пространства-времени. Я двигался вместе с временем. Мне действительно кажется, будто я прошел длинный, вполне реальный и ощутимый путь, хотя на самом деле я путешествовал только во времени и лишь мысленно передвигался в пространстве. Я подменял протяженность пространства протяженностью времени, отрезок пространства отрезком времени. А сам я оставался неподвижен и не преодолел никакой реальной дистанции, я оставался все там же и тем не менее постарел на два месяца, проведенных в исследованиях самого себя.

Я так счастлив, что кажется, счастливее быть невозможно! Мысль о том, что я действительно достиг цели, что я первый провел под землей небывалый психо-физиологический эксперимент, что меня скоро спасут, наполняет меня безудержной радостью и безграничной гордостью, похожей на гордость первооткрывателя, который ступает на землю, где до него не бывал еще никто. В это мгновение я достиг вершины счастья и удовлетворенности. Может быть, радость моя была и не столь глубока, как радость научного открытия, но я был опьянен, я чувствовал себя на седьмом небе.

Сверху слышится позвякивание сорокаметровой лесенки с металлическими перекладинами, которую Абель спускает в колодец, и вскоре я вижу ее тонкие стальные тросики.

Марк уже надел лямки и начинает спуск, Абель и Лафлёр, подоспевшие к краю колодца, его страхуют. Я вижу, как Марк цепляется за тонкие перекладины; лестница изгибается при каждом его движении. Я слежу за приближением своего лучшего друга. В это время сверху раздается голос Лафлёра:

— Как дела, Мишель?

— Это ты, Лафлёр?

— Ага!

— Привет! Спускайся скорее.

— Ладно!

Теперь я уже сам освещаю Марка мощным электрическим фонарем; он надо мной всего метрах в десяти. Чтобы развернуться, он слегка раскачивается в пустоте, и я вижу широкую улыбку на его лице. Друзья слышат, как я взволнованно говорю ему:

— Это ты, Марк? Ты видишь, я победил! Но это было ужасно... Сколько раз я рисковал своей шкурой!..

Пока длился спуск, я держался в стороне, опасаясь камней, которые летели вниз при каждом ударе лестницы о стенки. Но теперь я приблизился к самому колодцу.

Как только Марк спрыгнул на кучу осколков льда, осыпавшихся из колодца, мы бросились друг к другу и обнялись со слезами на глазах.

Спасен, я был спасен!

И в то же мгновение, когда я увлекал Марка к моему лагерю, сверху раздался свист падающего камня.

— Осторожно, Марк! — кричу я, прижимаясь к стене. Ничуть не обеспокоенный Марк смотрит на меня с удивлением. Ему непонятна моя реакция, которая более чем красноречиво свидетельствует о том, как глубоко сидит во мне страх.

Не доходя нескольких шагов до моей палатки, Марк вскрикивает от изумления при виде открывшейся перед ним картины. На леднике царит неописуемый хаос. Здесь валяются вперемешку консервные банки, гнилые помидоры, мешки с картошкой, кухонные отбросы и стопки книг, слипшихся от сырости. Перед входом в палатку, как всегда, широко открытым, чуть ли не на метр вздымается куча мусора, под которой частично погребены лежащие на льду продукты, а на самом верху кучи громоздятся бидоны из-под бензина и пластмассовые мешки с алюминиевой фольгой.

Я замечаю, что французский флаг сполз, и не без гордости поднимаю его на самую вершину центральной опоры палатки. Замерев на мгновение, мы стоим в темноте и смотрим на этот флажок Французского спелеологического института, поднятый в глубинах земли, где до меня не жил ни один человек.

В палатке Марк снова остолбенел. Стол и кухонный столик загромождены книгами, открытыми консервными банками, листами бумаги, пленками... На моей раскладушке, кроме спальных мешков, свалена вся моя запасная одежда, которую я не знаю куда деть. Марк щупает мокрый спальный мешок и бросает на меня укоризненный взгляд,— а ведь я спал в таком мешке два месяца! — но сказать ничего не успевает, потому что в этот момент к нам присоединяются сначала Абель Шошон, Лафлёр и Канова, затем Клод Соважо. И все они замирают при виде представшего перед их глазами зрелища. Их поражает не столько беспорядок, сколько слой воды, покрывающий пол палатки. Они сразу смотрят на мои мягкие сапоги, пропитанные этой ледяной водой.

Лица вытягиваются. Никто из моих друзей не предполагал, что мое положение было настолько трагично.

Я прерываю молчание, предлагаю распить бутылку коньяку, которую два месяца хранил в своей аптечке. Коньяк их немного согревает — все уже ежатся от холода. Я радуюсь встрече с этими людьми, ставшими для меня более чем друзьями за долгие дни дежурств на пустынном плато. Их присутствие придает мне уверенность, и я подробно обсуждаю с каждым из них возникающие вопросы. Чаще всего я обращаюсь к Лафлёру, который будет руководить операциями по подъему. Вспыхивает лампа-вспышка фотоаппарата Клода Соважо, жужжит кинокамера Абеля Шошона, а я воспроизвожу для них жесты, ставшие привычными, почти автоматическими в моей повседневной жизни в периоды бодрствования, то есть в мои истинные физиологические дни.

Я страшно возбужден и развиваю бешеную деятельность, хотя чувствую, что держусь только на нервах. За последние дни я пережил столько потрясений, что это не могло не отразиться на моей психике. Подстегиваемый нервным напряжением, я показываю друзьям следы последних обвалов за моей палаткой, потом демонстрирую им свои открытия: проход на верхнюю часть ледника, слой "мондмильха" на льду и воздушные пузыри, покрывающие ледяную стену. Подоспевшие к этому времени Жерар Каппа и Пьер Никола передают мне сосуды из небьющегося стекла, и я беру пробы "мондмйльха". Однако часы бегут, и нам приходится спешить. Все начинают упаковывать вещи, которые надо поднять на поверхность. Это отнимает немало времени. Наконец мы выстраиваемся цепочкой и перекидываем мешки к выходу из сорокаметрового колодца. Там Канова цепляет их за веревку, а спелеологи, оставшиеся на площадке у верхнего края колодца, подтягивают мешки наверх, чтобы точно таким же образом переправить их выше, второй группе, рассредоточенной на всем пути до последнего тридцатиметрового колодца. Задача их трудна и даже опасна, а главное — крайне неблагодарна. Каждому хотелось бы спуститься на дно пропасти, чтобы увидеть меня и мой лагерь. Я сделал все от меня зависящее, чтобы головная группа была как можно многочисленнее, но все равно кому-то пришлось пожертвовать собой, чтобы ускорить подъем, и вот теперь они выбиваются там из сил, переправляя на поверхность мое снаряжение. А спешить было необходимо. Через несколько дней на массиве должны были начаться дожди, которые могут размыть вьючную тропу и отрезать нас от базового лагеря. Если мы опоздаем, снаряжение останется в пропасти. А у меня за эту экспедицию накопилось столько долгов, что нужно во что бы то ни стало спасти как можно больше ценного оборудования. И это все понимали. Мои друзья проделали неслыханную работу, и я хочу поблагодарить их от всей души. Всем вам, членам клуба Мартеля, членам Французского спелеологического института и горным стрелкам 6-й роты я хочу еще раз сказать: спасибо!

Мы упаковываем магнитофон, проигрыватель, мои рукописи, приборы, кислородный баллон, одолженный мне военными летчиками, телефон, и один за другим отправляем тюки на поверхность. Точно так же уплывают наверх тяжелые пластмассовые бидоны с образцами льда; товарищи шутя вопрошают, какой толк от этих сосудов и сколько может весить литр воды?

Все захвачены кипучей деятельностью, и время протекает незаметно. Один за другим мои друзья поднимаются на поверхность или сменяют товарищей на различных этапах. Подъем людей и снаряжения из этой ледяной пропасти далеко не простое дело!

Лафлёр поднимается одним из первых, чтобы подготовить мой выход на свет божий и решить все вопросы,

которые могли возникнуть на поверхности. Канова будет страховать меня до "кошачьего лаза", а там уж я попаду в руки Лафлёра.

И вот мы остались одни: Канова, Марк Мишо, Клод Соважо и я. Завтра — решающий день, день моего подъема. В эту ночь мало кому удастся выспаться: группа, которая спускалась в пропасть, выйдет на поверхность не раньше 22 часов и доберется до лагеря лишь к полуночи. А в три часа утра им уже нужно опять снаряжаться, чтобы спуститься за мной.

Канова, Марк Мишо и Клод Соважо проведут со мной эту последнюю ночь под землей, потому что завтра им придется мне помогать. Спальных принадлежностей не хватает: часть мы уже упаковали и отправили наверх. Соважо измучился больше всех, и я уступаю ему один из моих двух спальных мешков. Марку и Канове придется удовлетвориться ложем из всякой одежды. Устроив себе настоящий пир из лучших консервов, валявшихся на леднике, и литра "красного", спущенного в пропасть по столь торжественному случаю, все трое забиваются в дальний угол палатки, где меньше всего сырости, и пытаются уснуть. А я лакомлюсь сыром и яблоком, которые принес мне Марк, зная, что именно этого мне так долго не хватало. Он не ошибся — для меня это лучший деликатес!

Закрываю поплотнее палатку и зажигаю газовую плитку, отвернув кран на полную мощность. Я знаю, что завтра все будет кончено, значит, нечего экономить. Воздух довольно быстро согревается, и я вижу, как мои друзья засыпают один за другим. Мне самому заснуть никак не удается. Я перенервничал и слишком возбужден: меня волнует предстоящий подъем на поверхность, а главное, мой суточный ритм совершенно нарушен. Ведь когда Пьер сообщил мне, что эксперимент окончен, было раннее утро, а я только ложился спать! С тех пор я всячески стараюсь приспособиться к ритму нормальной жизни, а это отнимает у меня много сил и страшно утомляет. Я плохо сплю и чувствую себя гораздо хуже, чем раньше, несмотря на кажущийся прилив энергии.

Это моя последняя ночь в пропасти — в пропасти, которая едва меня не погубила. Но пока что я жив, и теперь со мной мои друзья. Теперь нас четверо, и нам ничего не страшно. Марк и Соважо спят тихо, словно младенцы, только Канона все время ворочается и никак не может успокоиться: напряжение последних дней отражается на его осунувшемся лице. К тому же он x уже всех защищен от холода и сырости, потому что ему пришлось улечься в мокром комбинезоне

Когда мне кажется, что в палатке становится холоднее, я зажигаю в темноту газовую плитку и время от времени измеряю содержание воздухе углекислого и угарного газа. Результаты я не записываю, надеясь, что не забуду их до завтра.

Я размышляю, вспоминаю прошлое, мечтаю о будущем. Впервые совсем не думаю о настоящем, хотя до сих пор, сам этого не подозревая, жил только настоящим мгновением. Говорю себе, что завтра надо будет взять образцы плесени и не забыть о пробах льда - все это необходимо сделать до подъема: потом будет поздно Я pa д, что прилив сил и энергии позволил мне поставить на леднике вехи. Если бы я этого не сделал; мы не смогли бы проследить за движением ледника, потому что вехи аккуратно установленные группой Лориуса не продержатся до следующего лета из-за подтаивания льда.

В 4 часа 30 минут утра звонок телефона будит моих товарищей, скованных холодам и пронизывающей сыростью. Они настолько измучены, что лица их посерели. С поверхности нам советуют готовиться к подъему, потому что группа, возглавляемая Абелем Шошоном, уже выступила. Постепенно все должны занять отведенные им посты - у верха и основания каждого колодца, чтобы помочь мне выбраться из пропасти. Боюсь, что подъем будет изнурительным.

Канова поднимается первым. Марк помогает мне взять последние пробы льда возле самой палатки. Несмотря на настойчивые звонки и просьбы начать подъем - похоже, там, наверху, все уже несколько часов ожидают этого с нетерпением, - мы продолжаем торопливо заполнять большой пластмассовый бидон пластинками грязного льда. Клод Соважо не теряя времени буквально обстреливает нас вспышками своего фотоаппарата. Но минуты летят слишком быстро, вскоре мне сообщают, что уже семь часов и я должен начать подъем: дольше задерживаться нельзя.

Группа, ожидающая на площадке над сорокаметровым колодцем, особенно нас торопит: мои друзья кричат, что застыли там на пронизывающем ледяном сквозняке и что я опоздаю на "Каравеллу", отлетающую в 11 часов.

Я уже облачен в свой походный комбинезон из красного нейлона. Надеваю сапоги, каску, перчатки и подхожу к лестнице, свисающей из колодца. Здесь Марк помогает мне застегнуть парашютные лямки, приспособленные для спелеологических изысканий. Эту "сбрую" спустили мне, чтобы подстраховывать меня, если я буду слишком измучен и не смогу сам подняться по тонким перекладинам лестниц: ведь до поверхности еще целых сто пятнадцать метров! Два месяца я почти не занимался гимнастикой и физической работой, мускулы моих рук и ног ослабли, и, видимо, мне придется туго. Такой подъем требует напряжения всех сил даже от совершенно здорового спортсмена.

Я взбираюсь на каменную глыбу. Парашютные лямки уже поддерживают меня, и теперь мне нужно уцепиться за лестницу, которая раскачивается надо мной. Это не так-то просто! Последний раз жму руку Марка, и Марк кричит Абелю, чья лампа поблескивает где-то наверху:

— Мишель готов!

— Внимание! Мы чуть ослабим веревку.

— Хорошо. Теперь тяните!

Надежно поддерживаемый друзьями, которые изо всех сил ритмично подтягивают веревку, я довольно быстро карабкаюсь вверх и ко всеобщему удивлению без задержки прохожу сорокаметровый колодец. Все опасались, что этот первый этап будет для меня особенно труден, но я преодолел его без особых усилий. Наверху меня подхватил Абель, буквально перенес на руках через трещину над пустотой и поставил на площадку подальше от края колодца. Коротко совещаемся о дальнейшем подъеме. Клод Соважо очень утомлен, и мы решаем прежде поднять его из сорокаметрового колодца, чтобы он прошел вперед и ожидал меня со своей аппаратурой у подножия тридцатиметрового колодца. Так мы и сделали. Затем ко мне присоединился Марк Мишо, и я начал подниматься по следующим колодцам, каждый глубиной метров по десять. Дыхание у меня становится все прерывистее, двигаться все труднее. Добравшись, наконец, до подножия тридцатиметрового колодца, обессиленный опускаюсь на камень, чтобы хоть немного отдохнуть.

Лафлёр по-братски помогает Мишелю преодолетъ трудный участок.

Я знаю, что теперь меня отделяет от поверхности только этот тридцатиметровый колодец, но он самый опасный, потому что в верхнем конце его меня подстерегает тот самый "кошачий лаз", через который можно протиснуться, только подтягиваясь на руках. В этой роковой щели никто не сумеет мне помочь ни сверху, ни снизу, и мне придется карабкаться своими силами. А я слишком утомлен, и этот этап меня немало тревожит.

Марк поднимается первым и каким-то чудом пристраивается на маленьком выступе шириной не более 15 сантиметров . Стоя здесь над пропастью, он должен помочь мне втиснуться в узкий лаз. Кроме того, на него же возлагается задача связного между группой, оставшейся внизу, и командой Лафлёра, которая ожидаёт меня у выхода из "кошачьего лаза". Без такого связного нам не обойтись: эхо так искажает голоса, что невозможно передать ни один приказ.

Друзья снимают с меня слишком громоздкие парашютные лямки — с ними в эту дыру не пролезешь — и захлестывают под мышками петлю страхующей веревки. Потом они кричат:

— Мишель готов! Тяните!

— Тянем!

Я начинаю карабкаться по лестнице, но через несколько метров чувствую, что силы меня покидают, и кричу:

— Стоп!

Я останавливаюсь, перевожу дыхание, взбираюсь немного выше, опять останавливаюсь и, кое-как преодолев еще несколько перекладин, застреваю надолго, совершенно измученный. Кричу, чтобы ослабили страхующую веревку, потому что она сдавливает мне грудь и буквально душит. Я слышу, как Марк передает выше мою просьбу, однако все настолько боятся, как бы я не сорвался с лестницы, что продолжают тянуть по-прежнему. Я пытаюсь по возможности скоординировать действия моих рук и ног, но мне это плохо удается. Движения мои становятся все беспорядочнее. Все вокруг меня вертится, куда-то летит, я кричу, что больше не могу, и слезы льются у меня из глаз.

Я больше действительно не мог. Ноги меня не держали. Я вопил от страха, но в то же время, как это ни невероятно, сохранял достаточную ясность ума, чтобы замечать особенности геологического строения стенок колодца.

Марк ободряет меня как может, но до него еще метров десять. Я перевожу дыхание, взбираюсь на несколько ступенек, останавливаюсь, снова карабкаюсь вверх, останавливаюсь, карабкаюсь и повисаю, вцепившись в лестницу, охваченный приступом отчаяния. Кричу Марку, чтобы он спросил, достаточно ли прочна веревка и хорошо ли укреплен блок, через который она перекинута. Мне кажется, что веревка вот-вот порвется и я разобьюсь о камни. Мне приходится останавливаться все чаще и все дольше ждать, пока ко мне возвратятся силы. Преодолеваю еще несколько перекладин и разражаюсь рыданиями — это настоящая истерика, а до Марка еще два-три метра!

— Марк! — всхлипываю я.— Я выдохся, я погиб, я больше не выдержу, это уж слишком!

Но он со своего "насеста" над бездной еще не может до меня дотянуться и только подбадривает меня и утешает. Собрав последние силы, крича и плача, я ползу вверх, преодолеваю ступеньку за ступенькой и наконец добираюсь до Марка. Еле дотянувшись, он подхватывает меня и прислоняет к стене колодца. Затем, рискуя собой, отстегивает свой страхующий пояс и привязывает меня к лестнице, чтобы я не рухнул вниз. Минута проходит за минутой, а я все плачу в объятиях моего друга, не в силах побороть отчаяние.

Я слышу, как Лафлёр, Канова и Абель наверху по очереди стараются меня ободрить:

— Самое трудное позади! Еще одно усилие, последние метры! Потом мы тебя вытащим прямо на поверхность!

Но все они прекрасно знают — да и сам я это понимаю,— что никто не сумеет мне помочь и никто не вытащит меня из проклятого "кошачьего лаза", если я потеряю там сознание. Я чувствую бессилие моих друзей. Их отделяет от меня всего несколько метров, но они ничего не могут для меня сделать.

Постепенно я немного успокаиваюсь, и друзья убеждают меня продолжать подъем. Стоя у стены, я видел узкую, уходящую вертикально вверх щель, сквозь которую мне предстояло протиснуться. Она была совсем рядом и казалась зловещей. Внутри, насколько я мог различить, торчали каменные выступы, и каждый из них представлял для меня почти непреодолимое препятствие.

Я решил вынуть из набрюшного кармана моего красного комбинезона все ценные предметы и передать их Марку. Боясь, как бы он сам не полетел вниз, когда будет мне помогать, я заставил его пристегнуться к лестнице моим карабином, который страховал меня. Теперь я удерживался на лестнице только собственными силами. Я раскачиваюсь в пустоте, а Марк всей своей тяжестью повисает на лестнице, чтобы я не вертелся вместе с ней вокруг собственной оси. И снова меня душат рыдания.

— Это уж слишком! — повторяю я без конца.— Я больше не могу! Я пропал!

После каждой новой ступеньки мне казалось, что выше я уже не поднимусь, что у меня не хватит на это сил, что я выдохся и намертво застрял в каменной щели. Но каждый раз после очередной остановки, которые становились все продолжительнее, мне удавалось протискиваться вперед еще на треть метра.

Я боялся смотреть вверх и прижимался лицом к холодному, мокрому камню. Я только слышал голос Лафлёра, старавшегося вдохнуть в меня мужество. Как только он умолкал, снизу доносился голос Марка — он тоже меня ободрял как; мог. И это длилось вечность! Какие-то жалкие метры отделяли меня от Лафлёра, от расширения, где я смог бы распрямиться и отдохнуть. Но я никак не мог добраться до этого места.

И вдруг — протянутая навстречу мне рука! Это произвело на меня такое впечатление, что я вновь разрыдался. Лафлёр был от меня всего в каком-нибудь метре! Если я смогу до него дотянуться, я буду спасен, наверняка спасен. Веревка может лопнуть, но рука Лафлёра не подведет никогда! Навалившись всем телом на перекладину лестницы, я судорожным толчком продвинулся еще на несколько сантиметров. Но тут силы оставили меня, пальцы расслабились и лестница выскользнула у меня из рук. Если страхующая веревка оборвется, я погиб! Я уже видел себя лежащим на острых камнях со сломанным позвоночником...

Лафлёр крикнул, чтобы я подал ему руку. Но я его уже не видел, голова моя болталась, свесившись на грудь.

Из последних сил я боролся с отчаянием. Тело мое было истерзано нечеловеческим напряжением, которое требовалось на каждый сантиметр подъема. Усталость наваливалась все тяжелее. Движения становились беспорядочнее, мысли путались. Я чувствовал, что от этих секунд зависит моя жизнь, дорого было каждое мгновение — если я еще хоть ненадолго останусь в этой щели, недвижимый, словно кукла, мне отсюда уже не выбраться!

Впереди, совсем недалеко, над самой головой меня ждало избавление. Рука Лафлёра была рядом, но я не мог до нее дотянуться, точно так же, как и он до меня, хотя сам еле держался, делая отчаянные усилия, чтобы меня подхватить. Но если уж я дополз почти до конца, надо было преодолеть последние сантиметры любой ценой. Не подыхать же мне всего в тридцати метрах от солнца и синего неба! Дрожь ужаса пробежала у меня по спине. Столько преодолеть и... Нет, это невозможно! Я был совершенно измучен, нервы мои сдавали, я задыхался от страха и слез. Отчетливо помню, как я, рыдая, звал маму! И тем не менее я решил сделать последнюю попытку, напрячь все свои силы, чтобы дотянуться до руки Лафлёра.

Страхующая веревка под мышками, удерживающая меня от рокового падения, причиняла мне жестокую боль, врезаясь в тело. Но с парашютными лямками я бы не протиснулся сквозь "кошачий лаз". Скорчившись в последнем усилии, я дернулся вперед и вытянул вверх правую руку.

Я почувствовал, как сильные пальцы Лафлёра смыкаются вокруг моего запястья и удерживают меня на весу, и понял, что теперь спасен. Пусть рвется веревка — теперь это не имело значения! Меня поддерживал Лафлёр. Он постепенно подтягивал меня все выше... Вот он уже подхватил меня обеими руками под мышки, приподнял... Я еще плакал, всхлипывал, сам не знаю почему, но уже знал, верил, что отныне ничто не помешает мне выбраться из этого ада. Измученный, обессилевший, я висел на руках у Лафлёра, а ноги мои болтались в пустоте.

Мишель с трудом цепляется за каменные выступы.

Лафлёр утешал меня. Он говорил, что мне теперь нечего бояться, что он меня держит, что скоро все будет кончено. Но время шло, а я не мог шевельнуться. Вдруг Лафлёр наклонился и буквально одним усилием рук выдернул меня из каменной щели.

Я опять разрыдался.

— Холодно! Пить! — прошептал я и потерял сознание.

Очнулся я в объятиях Лафлёра, за которого цеплялся с силой отчаяния. Почти ничего не различая вокруг, чувствовал, как с меня стягивают куртку и надевают теплую штурмовку с пуховой подкладкой, снятую с кого-то из горных стрелков. Ефрейтор Спренжер протягивает флягу с горячим чаем, и я жадно пью.

Все считают, что я изменился до неузнаваемости. От горячего чая мне становится лучше, но я долго ещё не могу прийти в себя. Лафлёр и Какова поддерживают меня. Все меня ободряют, говорят, что дело, собственно, уже сделано, поскольку главное препятствие, этот гнусный "кошачий лаз", осталось позади.

Страх по-прежнему сковывает меня. Я чувствую, что не смогу преодолеть трех десятков метров до последнего колодца, у выхода из которого меня ждет, как мне говорят, добрая сотня человек. На меня, как на манекен, надевают парашютные лямки и буквально волокут до последнего колодца. Здесь Лафлёр надевает на меня пару снежных очков, а сверх них вторую пару огромных очков с тройными, очень темными стеклами — эти очки заранее приготовили Абель и Ноэли Шошон, чтобы при подъеме я не был ослеплен слишком ярким дневным светом. Я чувствую себя так, словно ослеп, но через несколько минут начинаю все же различать лица товарищей.

Посоветовавшись с Лафлёром, решаем сначала поднять всех, кто еще находится в пропасти, чтобы истинные участники этой удивительной "спасательной операции" могли присутствовать при моем выходе на поверхность. Это справедливо, ибо я одержал победу только благодаря их безграничной самоотверженности.

Приступ отчаяния.

И вскоре я остался один. Впечатление было очень странное. Я был совсем один на дне вертикального колодца, над которым виднелось небо — зеленоватое через толстые стекла специальных очков, предохранявших мои глаза. Я видел головы людей, которые наклонялись, заглядывая в пропасть. Они мне казались какими-то фанта- стическими, окруженными светлыми ореолами, так как лучи солнца освещали их сверху. Я был уже полностью снаряжен и ждал только сигнала к подъему. Этот сигнал должен был передать мне Пьер, оставшийся для связи на промежуточном этапе в колодце. Наконец он скомандовал:

- Все готово, Мишель. Давай!

Несколько секунд я продолжал сидеть на камнях, повторяя себе, что партия уже выиграна и что мне больше ничто не угрожает; я наслаждался последними мгновениями отдыха, покоя и счастья. Потом медленно, чуть-чуть спотыкаясь, я подошел к лестнице, ухватился за первую перекладину и крикнул:

— Я готов, тяните!

Обморок.

Пьер передал мои слова наверх, веревка натянулась и меня стали так быстро поднимать, что я едва успевал пе- ребирать руками и ногами. Но я старался не отпускать перекладин. Панический страх, что веревка оборвется и я рухну в пустоту, заставил меня судорожно вцепиться в лестницу. Так я добрался до середины колодца, где меня ждал Пьер. И тут, в нескольких метрах от поверхности, нервы мои снова не выдержали, последние силы иссякли, и, стиснув зубы, я повис в парашютных лямках, как безжизненная кукла с откинутой назад головой и болтающимися в воздухе руками и ногами.

Я почувствовал, что подъем приостановили. До меня доносились какие-то неясные звуки. Потом меня куда-то потащили, посадили кому-то на плечи — смутно я узнал Канову и с отчаянием за него уцепился. Он поднимался медленно, с перекладины на перекладину. Опять какая-то непонятная суета. Вокруг меня Марк, Спренжер, Мелан, Лафлёр: они делают последние усилия, чтобы извлечь меня из пропасти. И внезапно моя голова, а за ней и все тело появляются на поверхности.

Я пришел в себя уже на носилках, под одеялом, в нескольких метрах от черной зияющей дыры. Было 11 часов утра 17 сентября 1962 года. Чтобы подняться на поверхность, понадобилось четыре часа из которых целый час ушел на преодоление четырехметрового "кошачьего лаза".

Одним движением я отбрасываю одеяло и прошу пить. Во мне буквально все ссохлось. Губы и руки болезненно покалывает, а ноги у меня ледяные. Пока два врача из Тенда, доктор Поли и доктор Антиниети, осматривают меня, чтобы определить, смогу ли я выдержать транспортировку на вертолете, Марк снимает с меня обувь и энергично растирает мне ноги. Врачам никак не удается закатать рукав моего специального комбинезона, чтобы измерить давление крови, и они спрашивают, можно ли его разрезать. Я, разумеется, соглашаюсь, потому что очень важно провести клиническое обследование сразу же после выхода из пропасти: более тщательным исследованиям я подвергнусь только через несколько часов, в Париже.

С удивлением вижу вокруг себя целую толпу народа. Здесь много знакомых и незнакомых. Потом меня окружают журналисты. Внезапно мной овладевает странное возбуждение, совершенно непонятное после глубокой апатии, в которой я только что пребывал, и я взволнованно отвечаю на все вопросы.

Мишеля вытягивают на поверхность как безжизненную куклу.

лишен обонятельных ощущений, и это мое первое соприкосновение с запахами внешнего мира. Этого мгновения мне никогда не забыть!

Наконец мы добираемся до плато Амбруаз. В большой палатке, поставленной накануне, меня переодевают. Лафлёр вручает мне все свои бесценные документы и отдает приказ отвести меня к вертолету. Сначала я пробую идти самостоятельно, но ноги мои подгибаются, и друзьям приходится нести меня на стуле. В вертолете я сразу ложусь, а Клод Соважо усаживается рядом со мной. Последний врачебный осмотр показывает, что мой пульс входит в норму. Получаем разрешение на вылет. Капитан Вердье садится за штурвал, и мы взлетаем. Я помню, как бросил последний взгляд на массив Маргуарейс, который едва не стал местом моего последнего успокоения.

Перелет был трудный. Шум двигателей меня оглушил, я начал задыхаться. Отраженные лучи солнца ослепляли, второй пилот заклеил мне очки пластырем. С этого момента я был как слепой и потому еще болезненнее реагировал на все воздушные ямы, которых всегда немало в этом горном районе. Наш "Жаворонок" приземлился на аэродроме Ниццы. Приподняв чуть-чуть очки, я заметил толпу встречающих, но солнечный свет был слишком резок, и я предпочел вновь погрузиться во мрак.

Мама плача бросилась мне на шею, я слышал голоса отца и брата, но не видел их. Я задыхался от волнения и чувствовал себя до предела смущенным. Потом узнал голос майора Риоле и почувствовал, как он сует мне письмо в карман рубашки. Поймав его руку, я крепко пожал ее и поблагодарил за помощь, за то, что он пришел меня встретить, за все.

На аэродроме Орли я увидел сквозь иллюминатор самолета Марселя Блёштейн-Бланше, который беседовал с полковником Гроньо и Жан-Жаком Раффелем. А через несколько секунд я с волнением пожимал руку того, кто помог осуществить мне мое предприятие и дожить до этого торжественного дня, когда все мечты моей юности стали действительностью. Но я был так измучен, что смог лишь пробормотать:

— Только благодаря вам...

11 часов, 17 сентября 1962 года. Мишель увидел дневной свет.

Поддерживаемый Клодом Соважо и кем-то из военных, я спустился по ступенькам лесенки под слепящими вспышками фотоаппаратов. Я еле держался на ногах, приятного запаха! В моей черной дыре я был практически однако чувствовал, что должен хоть что-нибудь сказать журналистам. И сказал:

— Как видите, я совсем выдохся!

Меня донесли до санитарной машины Военно-воздушных сил и там врач-специалист выслушал мое сердце и зарегистрировал пульс. После этого я попросил попить. Склонившись надо мной, полковник медицинской службы Гроньо — я с трудом различал его черты — помог мне напиться, следя, чтобы я делал маленькие глотки. Меня мучила все та же неутолимая жажда, как после выхода из пропасти, и я пил все время, пока санитарная машина не прибыла в Научно-исследовательский медицинский центр аэронавтики.

Так, всего через шесть часов после подъема на поверхность, я попал в руки врачей, которые смогли сразу же приступить к контрольным исследованиям и анализам, как и было условлено перед началом эксперимента. Сравнение полученных результатов позволит воссоздать полную картину состояния моего организма и определить, произошли ли в нем какие-либо биологические изменения. Через несколько часов одна из главных целей моего эксперимента будет достигнута: мы узнаем, как повлияли на мой организм условия среды, в которой я провел два месяца: одиночество, полная темнота, постоянные влажность и температура.

Прежде всего врачи исследовали мое зрение. Осмотр проводил майор медицинской службы Пердрей. Меня ввели в совершенно темную комнату и придвинули к лицу какой-то аппарат. Яркий свет ослепил меня, но через несколько секунд я, к своему величайшему изумлению, обнаружил, что темные очки мне больше не нужны. Оказывается, это был метод, который позволяет глазам быстро приспособиться к нормальному освещению.

Мне сделали снимок легких, а затем прибывший к этому времени профессор Плас вместе с полковником Гроньо сняли электрокардиограмму. Я почувствовал истинное облегчение, когда оба заявили, что главные органы, сердце и легкие, совершенно не пострадали.

Наконец врачи приступили к самой сложной операции — снятию электроретинограммы, то есть к регистрации электрической активности зрительных центров в ответ на раздражения светом различной интенсивности и разной длины волны. Это мучительная процедура, но я выдержал ее до конца, потому что хотел сразу пройти все исследования.

Из Главной медицинской комиссии Военно-воздушных сил меня перевезли в клинику университетского городка, где доктор Персево произвел первые биологические анализы крови, мочи и т. д.

Было уже довольно поздно, когда я, окончательно обессилевший, растянулся на кровати — на сей раз настоящей кровати!— и мгновенно уснул.

В течение целой недели я подвергался тем же исследованиям, что и два месяца назад. И каждый день радовался, что заранее предусмотрел важность сравнительного изучения медицинских данных, полученных до и после эксперимента. В общем у меня была обнаружена только предельная усталость организма, но никаких серьезных недомоганий. Только жизненный ритм изменился: днем меня клонило в сон, а ночью хотелось читать, разговаривать.

На следующий день по прибытии в Париж я передал Жан-Жаку Раффелю и Мишелю Доминику мой "бортовой журнал". В тот вечер они принесли мне коробку шоколада, которую я положил рядом с корзиной великолепных фруктов, присланных Марселем Блёштейн-Бланше. Впервые за два месяца я лакомился такими поразительными фруктами. Господи, до чего же это было хорошо! Я уже забыл, что на свете бывают такие вкусные вещи...

Еще в клинике мадам Брезар вручила мне офицерские знаки отличия "За спортивный подвиг", присужденные мне Морисом Герцогом. А через несколько дней я лично смог поблагодарить того, кто позволил мне осуществить этот эксперимент. Я сказал, что сделал все, чтобы довести его до успешного окончания, ибо считал это долгом чести. Круг событий замкнулся.

Когда опыт был завершен, он получил множество самых противоречивых оценок: хвалебных, более сдержанных и, наконец, откровенно недоброжелательных. Я не стану останавливаться на суждениях столь же беспрекословных, как заявление президента Спелеологического общества Франции Жоли, опубликованное накануне моего выхода на поверхность в одной из провинциальных газет:

"Для меня ясно: Мишель Сифр произвел этот опыт только для того, чтобы о нем заговорили. Я не думаю, чтобы пребывание в холодной пещере имело хоть какое-нибудь научное значение. Какой толк было сидеть так долго под землей?"

Весьма странно, что такой выдающийся человек, как Жоли, а вместе с ним и некоторые другие спелеологи совершенно не поняли важности моего эксперимента, который не укладывается в рамки традиционной спелеологии.

В то же время многие другие были поражены необычайностью моего мирового рекорда пребывания под землей. Они приветствовали этот опыт как спортивный подвиг и восхваляли личные качества того, кто его совершил.

Однако больше всего оказалось таких, кто понял глубокий смысл проведенного эксперимента и с нетерпением ожидал подробных научных отчетов, веря, что они могут иметь большое значение. Именно поэтому я хочу изложить здесь основные полученные на сегодня результаты, показать, какую роль они могут сыграть, как это ни парадоксально, в области космической медицины и биологии, а также какие перспективы они открывают перед спелеологией, во главе которой, бесспорно, встанет энергичный, ищущий новых путей Французский спелеологический институт. Эти результаты весьма важны с точки зрений геологии, промышленности и особенно медицины, но полностью оценить их значение стало возможно лишь после многомесячных исследований, составления статистических таблиц и изучения графиков. Эта коллективная работа была проведена специалистами из самых различных областей, и сегодня я могу о ней рассказать читателям, во всяком случае в общих чертах, изложив основные выводы.

Прежде всего, что дало изучение подземного ледника с точки зрения геологии? Я должен признаться, что мы до сих пор не знаем происхождения этого стратифицированного льда. Он мог образоваться и в результате замерзания воды, и из спрессованного, смерзшегося снега, так что этот вопрос остается открытым. Однако пробы льда, взятые на глубине 108 метров в день моего выхода из пропасти, позволили обнаружить во льду и определить довольно богатую флору пыльцы и разнообразные споры грибов. Анализ пыльцы свидетельствует, что мы имеем дело с ископаемым льдом, но он не дает возможности установить точный возраст ледника. Тем не менее, даже судя по верхним его слоям, можно с уверенностью сказать, что нижние слои образовались в глубокой древности.

Естественно, этих выводов недостаточно, поэтому в следующую нашу экспедицию в пропасть Скарассон мы постараемся отобрать как можно больше образцов льда на всех уровнях от 102 до 131 метра, что позволит нам определить точный возраст ледника. Одновременно мы сможем изучить движение льда по вехам, поставленным мной в этом году.

И еще два открытия сделаны мною на подземном леднике.

1. Наличие коллоидальных масс, разъедающих лед на глубину до 1 сантиметра, поднимает вопрос о происхождении "мондмильха". В результате чего он возникает? Является ли он следствием физико-химических процессов или чисто биологических изменений?

2. Более интересны визуальные наблюдения просачивания газов сквозь слои льда. Газ, включенный в лед в какую-либо эпоху, может на определенной глубине и при определенных условиях — в данном случае, я полагаю, это было обусловлено таянием — проникать сквозь лед вверх и распределяться между верхними горизонтальными слоями. А это в свою очередь приводит к неточностям при определении абсолютного возраста льда.

Помимо этого, я составил геологический разрез пропасти, хотя и не успел еще произвести микроанализа образцов. Изучение подземных геологических разрезов, которое я веду с прошлого года на массиве Маргуарейс, делая головоломные спуски вдоль стен гигантских пропастей, уже позволило мне обнаружить на большой глубине блестящие сланцы. А еще через несколько лет мне, возможно, удастся собрать новые данные о строении "Внутренних Альп", ибо этот мало изученный район весьма важен для альпийской геологии.

Обычно спелеологические изыскания продолжаются очень недолго, и лишь редким "счастливчикам" довелось видеть или слышать подземные обвалы. Моя длительная подземная "зимовка" впервые позволила установить частоту и масштабы этих обвалов и одновременно сделать вывод о роли таких обвалов в формировании подземных пустот, обычно называемых пещерами и пропастями, которая до сих пор явно недооценивалась. По-моему, в нашей стране подземные обвалы чаще всего происходят весной, то есть тогда, когда температура в пещерах слегка повышается и вызывает подтаивание льда, заполняющего трещины в породах. Обвалы в пропасти Маргуарейса, несомненно, объясняются неоднократным оттаиванием льда и замерзанием воды, что вызывает увеличение подземных пустот. Эти же выводы можно распространить на все карстовые пустоты, независимо от климата страны.

Основные технические трудности, возникшие во время нашей экспедиции, были связаны с проблемой подземного жилья. Но моя палатка оказалась несовершенной только потому, что я торопил конструктора и он не успел воплотить в ней все мои замыслы. Моя палатка не предохраняла меня в достаточной степени от конденсации влаги — пожалуй, самого неприятного явления, отравляющего жизнь под землей. Тем не менее мой опыт позволил мне подробно изучить этот вопрос и разрешить его (разумеется, для будущего). Уже в этом году я проведу испытания новой палатки, усовершенствованной по моим указаниям.

Вентиляция подземной палатки, как мне кажется, не представляет никаких трудностей: ранее разработанная

система вполне удовлетворительна и нуждается лишь в незначительных улучшениях.

Самая главная проблема продолжительного пребывания под землей — это отсутствие подходящего источника энергии для отопления и освещения. Один каталитический обогреватель ее не решает: помимо него необходимо иметь быстро зажигающийся газовый обогреватель. Что касается освещения, то, мне кажется, удобнее всего промышленные электробатареи — они вполне доступны благодаря умеренным ценам,— однако необходимо иметь их достаточный запас. Газовая горелка хотя и дает более приятный свет, но не так практична и менее удобна в обращении.

Спелеологические лестницы модели Креаша показали себя в сырой и холодной среде с самой лучшей стороны. Тем не менее в отдельных местах, как мы заметили, они подверглись слабой коррозии.

В телефонной связи нами были отмечены временные звуковые помехи, вызванные конденсацией влаги в трубках. И наоборот, студийный микрофон и магнитофон действовали безупречно.

Несколько слов об индивидуальном снаряжении. В спелеологии все еще не решена проблема обуви. Для продолжительного пребывания под землей обыкновенные резиновые сапоги не годятся — они слишком холодны, а кожаные ботинки очень быстро промокают. Надо придумать что-то новое: обувь должна быть теплой, непромокаемой и хорошо впитывающей пот. Руки у меня тоже были плохо защищены, но теперь я знаю, что существуют вполне подходящие для наших целей перчатки. Во всяком случае, может быть удовлетворительна комбинация шелковых перчаток с верхними защитными.

Жизнь под землей требует идеальной защиты тела от холода и сырости. Моя одежда хорошо служила мне только до тех пор, пока я оставался в палатке. Вести изыскания в комбинезоне было жарко и неудобно. Гораздо лучше для этих целей служил костюм из воздухопроницаемого нейлона на полотняной подкладке. Точно такой же комбинезон из непроницаемого нейлона показался мне менее удобным. Классические же полотняные или брезентовые комбинезоны для спелеологических исследований уже явно устарели. Нельзя же, в самом деле, каждый день надевать мокрую одежду! Надо пользоваться непромокаемыми комбинезонами, которые были бы достаточно прочны и в то же время позволяли коже свободно дышать. Мой специальный рабочий костюм в этом отношении был бы вполне подходящим, если бы был сшит не в виде пары (куртка и брюки), а в виде комбинезона.

Очень важно иметь хорошую раскладную койку, чтобы можно было отдыхать на каком-то расстоянии от пола. Надувные матрасы для этого совершенно не годятся, потому что на них конденсируется большое количество влаги и спальный мешок быстро промокает. Я не стану повторять, как я сам спасался от холода и сырости, засовывая один спальный мешок в другой, а потом все это "сооружение" еще в два шелковых мешка. Скажу лишь, что это, по-видимому, самая лучшая комбинация, когда-либо использованная под землей.

Мой опыт может быть полезен при устройстве любого подземного жилья.

Наиболее поразительные результаты были получены мною в области биологии. Чтобы достаточно квалифицированно рассказать о них, я воспользовался статьями профессора Пласа, военных врачей Пердрея и Анжибу, а также собственными наблюдениями.

С чисто биологической точки зрения самые тщательные исследования, проведенные до и после эксперимента, не обнаружили никаких заметных изменений в моих биологических данных, например изменения количества сахара или других компонентов в крови и т. п. Длительное пребывание под землей не вызвало также каких-либо существенных изменений в сердечно-сосудистой системе или в легких. Тем не менее после моего выхода на поверхность все же были обнаружены некоторые нарушения деятельности организма.

Это прежде всего тахикардия (учащенный пульс), более быстрый ритм дыхания и понижение артериального давления. Подобные отклонения, а также незначительное изменение в составе крови в сторону некоторого повышения содержания гемоглобина, очевидно, объясняются моей крайней усталостью после мучительно трудного подъема. В течение нескольких дней все эти отклонения постепенно, но быстро исчезли, и нормальная жизнедеятельность организма восстановилась сама собой, как только я попал в более теплую среду и как следует отогрелся.

Кроме того, лабораторные анализы показали значительное увеличение содержания железа в сыворотке крови, которое вошло в норму только через месяц с лишним после моего выхода из пропасти.

Продолжительное пребывание под землей показало, что отсутствие солнечной радиации не повлияло на усвоение моим организмом фосфора и кальция. Очевидно, подземный климат, во всяком случае на протяжении двух месяцев, не мешает человеку усваивать кальций с помощью витамина D .

Как я уже упоминал, я был болен амебной дизентерией, которой заразился в Азии в апреле 1961 года. Произведенный перед моим спуском в пропасть анализ кала показал наличие в нем дизентерийных амеб. Анализы же, сделанные после подъема из пропасти, ничего не обнаружили. Этот более чем неожиданный результат может иметь большое практическое значение, если данные анализов подтвердятся дальнейшими исследованиями. Было бы весьма интересно выяснить, какие факторы способствовали исчезновению дизентерийных амеб.

Весьма вероятно, что под землей я начал впадать в своего рода зимнюю спячку, и моя внутренняя температура упала ниже 36 градусов. В этих условиях пониженный обмен и мое полусонное состояние свели весь ритм различных систем моего организма к чисто физиологическому циклу. Этим объясняются некоторые мои мелкие промахи, рассеянность, ослабление памяти и понижение порога некоторых видов чувствительности, в частности слуховой. Так, звучание пластинок я стал воспринимать как хаотичные, не связанные между собой звуки, как какой-то шум без всякой мелодии.

Полным оцепенением от холода можно, по-видимому, объяснить и мое ускоренное восприятие времени: с каждой неделей мне казалось, что оно летит все быстрее. Так, например, пять часов моего субъективного времени в действительности соответствовали пятнадцати часам реального времени. Впрочем, это всего лишь гипотеза, основанная на данных последних исследований влияния температуры на восприятие длительности временных периодов.

Однако самые неожиданные результаты относятся к области биологии, как подземной, так подводной и космической, где они могут быть немедленно использованы. Мой эксперимент был опытом приспособления человека к условиям среды, совершенно отличным от условий жизни на поверхности земли. Оказалось, что условия, в которых я жил,— если исключить такие факторы, как ускорение, замедление, давление и невесомость,— весьма сходны с условиями жизни на искусственном спутнике. Физиологические и психологические проблемы, с которыми я столкнулся, входят в число важнейших проблем, связанных с жизнью в замкнутом пространстве.

Именно поэтому я думаю, что мой опыт откроет новый период не только в области подземных исследований, но и в использовании подземной среды для целей космической медицины. Отныне эксперименты, связанные с изучением жизни в замкнутом пространстве при отсутствии сенсорной информации, можно будет проводить не только в военных лабораториях, но и под землей, в совершенно неизменной среде, с постоянными и легко измеряемыми физическими данными.

Каковы же общие факторы моего опыта и жизни в изолированной кабине спутника? Это:

неизменность среды;
темнота и безмолвие;
ограниченное пространство;
полная изоляция;
трудности психологического порядка;
эмоциональная нагрузка;
изменение нормального жизненного ритма;
потеря представления о времени.

Среди проблем, возникших в связи со специфической средой, в которой проходил мой эксперимент, особенно большое значение приобретает проблема полной изоляции. Жить одному, чувствовать себя совершенно отрезанным от человеческого общества и целиком зависеть от случая — это может привести к отчаянию, депрессии, паническому страху и даже прострации. В начале космической эры в пространство будут посылать космонавтов-одиночек на все более и более длительные сроки. Очень важно, чтобы их моральное состояние позволяло им выполнять поставленные перед ними задачи. Я должен признаться, что переносить одиночество очень трудно, однако воля человека может победить. Мне кажется, в одиночестве мысли должны быть заняты текущими делами, в основном работой или будущими задачами, но никогда не возвращаться в прошлое, ибо это усугубляет чувство оторванности от мира. Мысль должна быть энергичной, нацеленной на достижение успеха в любом деле, которым ты в данный момент занимаешься.

Другая весьма острая проблема — это проблема жизни в ограниченном пространстве. К концу эксперимента я знал почти наизусть все уголки своей подземной тюрьмы. Ограничения в передвижении, если довести их до предела, могут привести к очень серьезным психическим и физическим расстройствам.

В пещерах, как и в космосе, царит абсолютная тишина. Человек же привык жить в мире звуков, где на его мозг постоянно воздействуют различные слуховые раздражения. Если его лишить этих раздражений, он начнет прислушиваться к шумам организма — к биению своего сердца или, скажем, к своему дыханию,— а это рано или поздно подействует на его психику, так как тишина порой становится невыносимой.

Во время моего опыта безмолвие нарушалось только обвалами льда и камней, вызывавшими эмоциональное напряжение. Близкое к этому напряжение могут испытывать космонавты от неожиданных звуков, например при соприкосновении обшивки спутника с мелкими аэролитами.

К недостатку слуховой информации присоединяется еще более неприятное отсутствие зрительных восприятий. Под землей, как и в космосе, взгляд повсюду упирается в абсолютную темноту, в ночь, где отсутствуют какие-либо излучения, где нет пространственной перспективы. Мое зрение подверглось тщательному исследованию трижды: перед экспериментом, вечером того дня, когда я вышел из пропасти, и полтора месяца спустя, что позволило произвести сравнительный анализ данных. Ниже я привожу основные результаты, полученные майором медицинской службы Пердреем.

"Были исследованы: острота зрения, поле зрения, бинокулярность зрения, реакция на свет и на цвет. Получены следующие результаты:

1. За время эксперимента у Мишеля Сифра слегка усилилась близорукость. Через полтора месяца восстановилась прежняя острота зрения.

2. Восприятие цветов изменилось. "Зеленый" воспринимается им как "синий". Это искажение хроматического восприятия сохранилось и после полутора месяцев.

3. Конституциональный экзофтальм усилился за время пребывания в пропасти и иногда наблюдалось временное косоглазие.

Бинокулярное зрение все еще не восстановлено (спустя месяц после эксперимента).

4. Электроретинограмма изменилась.

Все эти отклонения, субъективные и объективные, очевидно, связаны с крайней усталостью, вызванной пребыванием в пропасти, и проявляются в виде психосенсорных нарушений.

Особые условия освещения во время эксперимента, по-видимому, играют второстепенную роль.

Продолжительное пребывание в пропасти, усталость М. Сифра и, правда, в меньшей степени, особые условия освещения, очевидно, повлияли на качество зрительных функций.

Некоторые из этих отклонений кратковременны, как, например, усиление близорукости, а это, видимо, доказывает, что и ослабление ресничного мускула тоже явление преходящее.

И наоборот, искажение бинокулярного зрения, вызванное усталостью, изменение электроретинограммы и цветового восприятия сохраняются более месяца после возвращения к нормальной жизни, хотя общее восстановление сил М. Сифра проходит успешно.

С практической точки зрения эти результаты весьма интересны, так как они показывают, что изучение зрительных функций может дать полезные сведения о степени утомленности того или иного индивидуума.

Кроме того, они обращают внимание на то, что усталость вызывает искаженное восприятие цветов, особенно опасное, когда речь идет о восприятии дорожных сигналов и знаков".

Нетрудно понять, что все эти выводы в равной мере относятся и к жизни на искусственном спутнике. Известно, что, когда спутник стабилизировался на орбите, кабина его остается либо во мраке вечной ночи, либо в сияний вечного дня. Космонавт за сутки несколько раз облетает вокруг Земли, следовательно, каждые несколько часов он все время переходит ото дня к ночи. Человек, которому придется жить в этих условиях, увидит, что, кроме нарушения зрительных восприятий, у него будет нарушен нормальный жизненный ритм, подчиненный чередованию дня и ночи в течение двадцати четырех часов. Ибо человек, привыкший жить в среде, где самые важные изменения происходят периодически, так же как и животные, зависит от этого ритма, который в свою очередь обусловливает чередование периодов сна и бодрствования его организма, то есть периодов отдыха и активной деятельности,— чередование, столь необходимое для его жизни. Таким образом, уже на биологическом уровне человек зависит от времени и его организм представляет собой настоящие часы, которые регулируют его жизнедеятельность — работу, отдых, изменение температуры тела, частоту приемов пищи и т. д.— в рамках суточного цикла.

Эти врожденные ритмы, которые с момента появления на Земле человека регулируют все наши функции в соответствии с временными изменениями, насколько они стабильны? Изменяются они или нет, если человека изолировать от обычного чередования дней и ночей, скажем, в противоатомном убежище или в капсуле искусственного спутника? Советские и американские биологи, отвечающие за подготовку космонавтов, прекрасно понимают значение этой проблемы: не случайно в тренировочный комплекс космонавтов входит общеизвестное испытание в сурдокамере. Но если суточный ритм животных уже достаточно изучен, то про человека этого не скажешь, ибо немногие соглашаются на эксперименты, в которых им отводится роль подопытных кроликов.

Поставленный мною опыт показал, что даже в совершенно неизменной среде периодичность суточного цикла человека остается в пределах, близких к двадцати четырем часам (рис. 11). Мой суточный цикл укладывался в среднем в 24 часа 31 минуту. Он не был нарушен, только вначале произошло смещение его фаз, но и это постепенно вошло в норму. Примерно на десятый день мой жизненный ритм оказался как бы перевернутым: я спал днем и бодрствовал между 6-ю и 16-ю часами. Впоследствии постоянное и неуклонное смещение фаз продолжалось, пока мой жизненный ритм не стал нормальным: я бодрствовал уже между 8-ю и 20-ю часами.

Рис. 11. Первый график суточного ритма человека, изолированного от всех внешних условий. График составлен членами Французского спелеологического института и командой горных стрелков, которой был поручен контроль за экспериментом "Вне времени" (после двух недель, проведенных Мишелем Сифром под землей). Штриховкой обозначены истинные часы сна; белым - истинные часы бодрствования.

Рис. 12. Субъективная оценка Мишелем Сифром периодов бодрствования и сна (потеря представления о времени в условиях неизменной среды, где нет космических ориентиров на протяжении месяца. Обозначения те же, что и на pис. 11.

И лишь к 14 сентября, то есть к концу эксперимента, мой ритм снова изменился. Мы установили, что часы приема пищи тоже постепенно менялись. Очень скоро я стал ограничиваться только первым завтраком, который съедал сразу, как только просыпался, и вторым завтраком, вернее, обедом, постепенно сместившимся с середины в конец дня. Такое расписание явно приближалось к англо-саксонскому образу жизни. Но самый поразительный результат дает сравнение длительности моих периодов бодрствования и сна. Чем длиннее бывали мои дни, тем короче оказывались следующие за ними ночи!

Майор медицинской службы Анжибу отметил:

"Эксперимент подтверждает наблюдения над низшими млекопитающими и растениями, которые продолжали сохранять суточный жизненный ритм, близкий к двадцатичетырехчасовому, даже при отсутствии внешних стимулов, космических или иных. При постоянном освещении и постоянной окружающей температуре происходит лишь смещение фаз суточного ритма, но сам ритм сохраняется".

Это доказывает, насколько деятельность человеческого организма зависит от времени. У человека есть своего рода инстинкт времени, в чем легко убедиться, когда летишь в современном самолете. Быстрое перемещение из одной точки земного шара в другую, во время которого пассажир пересекает множество часовых поясов, не успевая к ним приспособиться, приводит к смещению фаз жизненного ритма, что проявляется в физической усталости. То же самое может происходить и с космонавтами на борту спутников, выведенных на неудачную орбиту. Дни и ночи будут сменяться тогда в бешеном темпе. Человек окажется совершенно дезориентированным и потеряет всякое представление о времени.

Я хотел выяснить, что же это такое — представление о времени, и потому остался на весь срок эксперимента без часов (рис. 12). Когда меня предупредили об окончании опыта, смещение во времени достигло почти месяца, а это означает, что каждый реальный день казался мне в среднем вдвое короче. Но если продолжительность дня в среднем я оценивал в 7 часов, то продолжительность моих периодов бодрствования — в 14 часов 40 минут!

Рис. 13. Частота сокращений сердца при пробуждении и при отходе ко сну как функция реального времени.

Рис. 14. Субъективная оценка Мишелем Сифром коротких периодов (продолжительностью 2 минуты) по отношению к реальному времени. Оценки за август при пробуждении и при отходе ко сну.

Следует заметить, что в связи с опубликованием приведенных выше результатов теперь будет довольно сложно повторить опыт потери представления о времени. Отныне человеку, изолированному от внешней среды, достаточно сосчитать свои пробуждения, чтобы определить реальную дату с точностью до одного дня. Таким образом, эксперимент "вне времени" останется единственным в своем роде.

Изучение графика моей сердечной деятельности показало снижение частоты пульса за три дня с 82 до 55 ударов в минуту, затем пульс стабилизировался примерно на 65 ударах и наконец, начиная с 30-го дня пребывания в пропасти, начал учащаться и стал довольно нерегулярным (рис. 13).

В мой эксперимент входила также оценка двухминутного интервала. Сначала я долго оценивал его в 150 секунд, затем дошел до 200 и даже до 300, что уже равняется пяти минутам (рис. 14). Майор медицинской службы Анжибу заметил, что чем дольше я перед этим спал, тем длиннее казался мне оцениваемый короткий интервал.

Однако наибольший интерес представляет взаимосвязь между графиком ритма моего сердца и графиком оценок коротких интервалов — они изменялись одновременно и в одинаковом направлении! Эта совершенно неожиданная закономерность, количественно зафиксированная на протяжении всего опыта, с новой остротой ставит вопрос о влиянии психики на физическое состояние организма, и наоборот. Грубо говоря, мозг ли обусловливает работу сердца или сердце определяет оценку мозгом продолжительности какого-либо периода? Важность полученных данных для космонавтики очевидна, ибо с помощью простых и относительно несложных испытаний они позволяют определять степень активности всего организма, или, иначе, быстроту его реакций на любое раздражение. Если эти результаты имеют статистическую ценность, то есть если они будут повторяться во время аналогичных опытов, можно будет определять степень общей усталости по одним изменениям ритма сердечной деятельности и по оценке коротких периодов.

Возвращаясь назад, к дням, проведенным в пропасти, я вижу теперь, что мой эксперимент имел два различных аспекта: научный и чисто личный. Я надеюсь, что о втором аспекте эксперимента читатель уже составил себе достаточно полное представление, но я еще к этому вернусь.

Научные же результаты моего пребывания в пропасти являются темой особого исследования, и я бы хотел здесь сказать о них несколько слов.

Суть моего опыта заключалась в попытке порвать все связи с внешним миром, разрушить нормальный ритм времени с его чередованием дней и ночей и избавиться от влияния общества. Возвратившись таким образом к примитивному природному ритму жизни, я хотел установить, нарушится он или нет в иных условиях. В моем опыте человек впервые на протяжении шестидесяти дней был изолирован от привычной для него обстановки. Оказалось, что цикл чередования сна и бодрствования, укладывающийся в двадцать четыре часа, в основном сохраняется, несмотря на неизменность внешней среды. Из этого следует, что жизнь возможна и тогда, когда отсутствует представление о времени, и по крайней мере в течение двух месяцев это не вызывает психических расстройств. Влияние одиночества, безмолвия, темноты и нервного напряжения обычно слишком преувеличивают. В целом мое моральное состояние оставалось нормальным.

Но в то же время, по-видимому, существует какая-то связь между внутренней температурой тела и смещением представления о времени. Плохо защищенный от холода организм погружается во враждебном и неподвижном мире подземелья в своего рода полуспячку, и, разумеется, в этом состоянии человек не замечает бега времени, ибо его организм не реагирует на внешние возбудители.

Но в отдельных случаях изменения ритма сердца и оценок коротких интервалов свидетельствуют о наличии глубокой связи между психическими и физиологическими процессами и степенью усталости индивидуума. Поэтому, для того чтобы прийти к каким-то определенным выводам из моих психологических экспериментальных данных, необходимо их тщательно исследовать. Добавим, что длительное отсутствие световой радиации в сырой и холодной среде пещер не влечет за собой каких-либо заметных биологических отклонений от нормы.

Особый интерес представляют наблюдения за влиянием усталости на зрительные функции. Полученные количественные данные позволят с успехом использовать результаты этих наблюдений для изучения восприятия транспортной сигнализации, как наземной, так и воздушной. Для этого необходимо лишь свести все данные воедино, чтобы применять их не только для обеспечения безопасности населения в военное и мирное время, но и в медицине, связанной с авиацией, космонавтикой и длительными подводными погружениями.

Отныне доказана возможность продолжительного пребывания под землей. Не исключено, что люди смогут месяцами жить в подземных пещерах, выполняя научные и технические задания, которые до сих пор казались неосуществимыми.

За время моей подземной жизни мне удалось провести некоторые исследования. По моим наблюдениям, ледник в пропасти Скарассон имеет очень древнее происхождение, но его география постоянно меняется в зависимости от подземных обвалов, которые происходят гораздо чаще, чем предполагали до сих пор. Это может быть довольно ценной информацией для будущих исследований подземных пустот.

Теперь мне хотелось бы вернуться к тому психологическому уроку, который я получил за время моего пребывания под землей. Я заранее прошу у читателя извинения за то, что выскажу здесь несколько банальных истин, но в таких истинах порой заключаются плоды тысячелетней мудрости. Если бы мне потребовалось дать девиз какому-нибудь рискованному предприятию, подобному моему, я бы не испугался избитого выражения: "Хотеть—значит мочь".

В сложных обстоятельствах вас может поддержать и спасти только воля к победе!

Я хочу еще ответить тем, кто не забыл напомнить мне, что я имел постоянную телефонную связь с поверхностью земли. Позвольте привести один пример. Речь пойдет об известном эксперименте, когда некая группа священников пошла работать на заводы. Тогда говорили, что их опыт ничего не доказывает, потому что они в любую минуту могут уйти из цеха и вернуться в свои церкви или монастыри, а рабочие все время прикованы к станку. На это замечание трудно было что-либо возразить, однако эксперимент, проведенный священниками, способствовал социальному прогрессу. Да, я был связан с поверхностью телефонной линией, это общеизвестно. Но никто не знает, что, опасаясь приступа малодушия, я оставил строжайшую инструкцию: ни при каких обстоятельствах не поднимать меня из пропасти до истечения тридцати дней. Точно так же мало кто знает, что, если бы я лично не участвовал в подъеме из пропасти, меня вряд ли смогли бы оттуда извлечь; любое повреждение, любой несчастный случай мог кончиться для меня трагически. Я говорю это не для того, чтобы лишний раз подчеркнуть всю рискованность моего эксперимента, а чтобы показать, что я сделал все от меня зависящее, пытаясь примирить два противоречивых фактора: с одной стороны, мою полную изоляцию от мира в этой черной бездне, которой я сам добивался, а с другой — постоянную телефонную связь с поверхностью, которая была мне просто необходима для выполнения научной программы.

Как бы там ни было, я выжил в чрезвычайно трудных условиях благодаря предельному напряжению воли, какому-то пламени, горевшему во мне, и страстному желанию не подвести товарищей и не упасть в своих собственных глазах. Но повторяю еще раз: моей целью был не подвиг, а получение научной информации. Дерзкая юность пойдет и не на такие еще эксперименты, но для этого необходимо повседневно тренировать свою волю, закалять дух, учиться владеть собой при любых обстоятельствах — в этом я убедился на собственном опыте. В любом предприятии все это играет столь же важную роль, как предварительное изучение материала и физическая подготовка. Но когда ты достаточно вооружен духовно и физически, можно добиться многого, и я бы даже сказал — всего!

Сканирование и обработка книги - Виктор Евлюхин (Москва).